Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

alt="" src="images/i_007.png"/>

Кузнец провез тачку через всю главную улицу поселка и при общем одобрении опрокинул ее в канаву…

Начавшаяся в тот день забастовка длилась около месяца. Рабочие требовали отмены штрафов и увеличения платы за труд.

Как всегда, мастеровые утром являлись на завод. Становились к своим верстакам и станкам. Но не работали.

У проходной конторы полными днями толпились женщины с детьми. Заводские сторожа разгоняли их. Они собирались поодаль. Ждали своих кормильцев. Вместе с ними и домой шли.

Необычно выглядел поселок. Его главная улица, протянувшаяся от заводоуправления до полотна железной дороги, опустела. Здесь, в домах с палисадами, жили мастера.

Тихо в немецком клубе — строении с большим мезонином, обшитым тесом. Тихо в «меблированном доме», единственном двухэтажном на весь поселок. Здесь комнаты с самой простой мебелью сдавались от завода служащим.

Шумно было только на боковых улочках. Они извивались в чахлой рощице, взбегали на пологие зеленые холмы. Тут тесно, впритык понастроены бараки, рабочие казармы и лачуги с грязными задворками.

У каждого жилья свой облик. Заглянешь в окошко — и сразу понятно, кто здесь живет. Переплет окна, гладко выстроганный и выкрашенный белилами или покосившийся и облупленный; стекла, промытые до полной прозрачности, даже неприметности, или тусклые, с темными разводами в углах; белые тугие складки занавесок или тряпицы на веревочках — все говорит о достатке либо скудости, о немудром счастье либо смертной беде. О многом могут рассказать окна. И еще крыши. На главной улице почти все они железные. На боковых нет ни одной железной. Тут потемневшая от времени дранка, вся в заплатах и местами проваленная. Самые тщеславные обитатели переулков так и говорили:

— Вот бы пожить на главной, в «меблированном доме», под железной крышей…

На боковых улицах до самой ночи людно. Собираются то у колодца, то на площади, возле лавки. Разговор об одном: долго ли еще бастовать? Как жить дальше?

Зося частенько забегала к дяде Игнату на огороды. Нравилась ей маленькая замшелая хатка, где пахло сухими вениками. Лишь по этому запаху можно было угадать, что когда-то здесь была банька. Нравилось, что к столу, за которым слесарь и ел и книжки читал, привинчены тиски с тяжелыми выщербленными губами. Вокруг, на полу, в углах, лежали самые неожиданные вещи, железные ободья, ржавые зубчатые колеса, жестяной чан.

Но всего больше нравилось разговаривать с дядей Игнатом. Говорит он всегда медленно и улыбчиво, словно знает что-то, а не спешит сказать. Положит шершавую ладонь — кожа на ней темная, в трещинках и ссадинах, — положит ладонь на пушистые Зосины волосы — и спросит:

— Ну что, курносая?

А Зося совсем не курносая. Может быть, только чуть-чуть, самую крошечку…

Рассказывает Игнат Савельич напевную сказку о будущем: тогда рабочий человек станет хозяином на земле, и украсит он ее садами, и никому не придется гнуть спину на другого, и «у тебя, Зосенька, заживут изъеденные щелоком пальчики».

Только когда же это будет? Через год? Через десять лет? Или завтра? Или после того, как кончится забастовка?

Кто же спрашивает такое про сказку? На это даже дядя Игнат не ответит.

К нему приходят товарищи, и у них руки неотмываемо темные, хранящие кислый запах железа. Слесарь говорит гостье:

— Ну, иди погуляй, погляди, не ждет ли тебя женишок-присуха?..

Однажды Зося пришла на огороды и увидела: опустела банька. Не слышится в ней знакомый голос.

Соседи потом рассказывали, как ночью полицейские нагрянули на хату слесаря. Дверь вышибли кулаками. Ворвались. А там пусто.

В ту пору к завершению своему подошла и забастовка. В рабочих семьях распродавали последний скарб, чтобы протянуть еще немного. Хозяева и не помышляли о том, чтобы идти на уступки.

В один день мастеровые явились на завод и застали у входа солдатский кордон. Старший мастер, тот самый, которого вывозили на тачке, стоял здесь же в своем белом жилете.

— Этого пропустить, этого нет, — указывал он солдатам.

Хозяева привезли новых рабочих из деревень. Больше половины забастовщиков было уволено. Одни из них уехали в Питер. Другие нанялись в лес пильщиками, глиномесами на кирпичный завод.

Шлиссельбургские «медвежатники» на этот раз ничего не добились. По-прежнему спозаранок шагали мастеровые на всегдашний труд, получали гроши, не наедались досыта, кланялись хозяевам, жили под прохудившимися крышами. У дверей директорского кабинета скалил зубы косматый, вставший на дыбы зверь.

Заводский гудок яростно ревел над поселком, поднимал и отпускал людей, властвовал над их жизнью и судьбами.

Ивана Вишнякова с завода не выгнали, но взяли «на замечание».

— Маловато у нас силенок, — говорил он, повторяя слова старших товарищей. — Ну погоди…

Говорил он это неразлучным подружкам Мусе и Зосе. Они не понимали, что значит это «погоди». У Ванюшки был вид сердитый и решительный.

Встречались все трое на задворках, неподалеку от Игнатовой хатки. Она смотрела на мир неживыми оконцами. Дверь была откинута на заржавелых петлях.

Девушки и паренек сидели на бревнах и вспоминали «слесаря-чудодея». Странно было, что никто не знал его настоящей фамилии.

В заводских ведомостях он значился как Расенков. Но говорили, что фамилия эта — по подложному паспорту. Слесарь уже не первый год скрывался от полиции.

О судьбе дяди Игната в поселке передавали самые невероятные слухи. То будто бы он сбежал и прячется на озере, на безлюдном острове — «зеленце». То будто встретили его в Шлиссельбурге среди коногонов.

Через несколько месяцев стало доподлинно известно, что он пойман. Его судили и сослали в Сибирь, за реку Тобол.

Нередко Зося с подружкой забегала в осиротевшую хату только для того, чтобы потрогать теперь уже никому не нужные тиски, привинченные к столу, послушать, как гудит ветер на чердаке. Приходил сюда и Иван. Он вспоминал слова слесаря о машине, которую надобно переделать и заново в ход пустить…

У Муси были свои беспокойные мысли. Давно нет никаких вестей о Николае.

Она ездила в город по последнему адресу, на квартиру за Московской заставой. Там объяснили, что Чекалов здесь уже больше года не живет. Писем от него не получала ни она, ни Елена Ивановна.

Николай потерялся в бурлящем, клокочущем Петербурге.

29. Возвращение

«Вот я опять на старом пепелище. Устроился пока недурно: „со всеми удобствами“ и с видом на Неву. Встречаюсь со многими старыми знакомыми, которые добросовестно выкачивают из меня все новости по книжной и журнальной части, какими я зарядился…»

«Такая неудача — посеял очки, и вот работа не идет, как следовало бы».

«Перейдем к Далю… Очевидно, ты, мама, не знакома с характером словаря. Задача