Год длиною в жизнь - Елена Арсеньева

– Интересно, кто-нибудь что-нибудь слышал о R?sistance? – подцепив на вилку кусочек артишока и внимательно его разглядывая, пробормотала Рита. – Во Франции тоже идет битва за Францию!

Эвелина покосилась сначала на нее, потом на Татьяну, но ничего не сказала.

– Ну, в своей битве R?sistance пока не имеет союзников. Она, скорее, ведется в плане моральном. Немцы, по-моему, вообще не принимают движение Сопротивления всерьез, – пожал плечами Алекс. – Мы там, в Компьене, много говорили об этом. Силы R?sistance слишком разрозненны, это движение пока не заявило о себе ни одной серьезной акцией. Конечно, для поднятия французского духа, для нашей национальной гордости, для гонора галльского петуха весьма приятно, что мы не все сложили крылышки, как маршал Петен…

– Я бы сказал, что маршал Петен – народный герой, – несколько напыщенно произнес Эжен Ле Буа. – Неужели никто не понимает, что, создав правительство Виши, он фактически спас страну?

Эвелина раздраженно раздула ноздри, но промолчала и теперь. Алекс невесело усмехнулся:

– Народный герой? В том смысле, что он происходит из народа, крестьянский сын? Ну да, это сыграло немалую роль в его популярности. К тому же победитель Вердена… Многие французы, не только «правые», а самые широкие круги, не смеют осуждать правительство Виши [11] и считают, что Петен чуть ли не спас Францию… Его ответственность в процессе морального загнивания страны очень велика – тут уж сомневаться не приходится. Во всем же остальном…

– Ты будешь сыр, Алекс? – перебила Эвелина, заметив, что муж сердито свел брови. Вот еще, не хватало рассориться в такой чудесный день из-за какого-то простолюдина, невесть каким путем захватившего маршальский жезл!

– Неужто нет, мама! – засмеялся Алекс. – Я буду и сыр, и десерт, и кофе… Я буду всё! Но прежде, пардон, нельзя ли мне еще немного мяса? У меня такое ощущение, что в Компьене мы не столько ели, сколько вспоминали, как мы ели, пока не попали в Компьень. Но сначала еще два слова о детище Петена – о свободной зоне – и закончим наш бессмысленный разговор. Мне рассказали забавную историю. Среди нас был один инженер с завода «Рено», его фамилия Краснопольский (он работает с Кореневым, кстати), так вот он говорил, что его сын в 1940 году месяца два или три подряд играл следующим образом. Он взял у матери несколько мотков старых веревок, распустил их и, переставив в столовой их трехкомнатной квартиры все стулья, как-то ловко их от прихожей до своей комнаты связал веревками и никого не пропускал. Сначала строго спрашивал: «Вы следуете в зону свободную или в зону оккупированную?», затем делал вид, что подробно читает пропуск, и только тогда можно было выбраться из хитрых веревочных заслонов. Родители сперва сердились, но потом смирились. Ему просто-напросто необходимо было как-то выкинуть из головы пережитое: и потоки беженцев, и сражение в Шабри, и все волнения возвращения домой. Таким «театром для себя» мальчик освобождался от всего непонятного ему.

– Шабри? – вскинула голову Татьяна. – Краснопольский был в Шабри?

Все остальные тоже внимательно смотрели на Алекса.

– Да. И именно Краснопольский прислал нам то письмо, про Дмитрия, – кивнул Алекс, с нежностью глядя на жену. – Он услышал мою фамилию на перекличке, некоторое время присматривался, потом подошел, мы разговорились… Его тоже отпустили теперь – его, и Коренева, и многих других. Мы обменялись адресами, Краснопольский живет здесь неподалеку, на рю Скриб, рядом с Опера€. Возможно, мы с ним еще увидимся, чтобы вспомнить прошлое, а может быть, постараемся все поскорее забыть. Кстати, среди нас там находился еще один человек, который знал Дмитрия. Он был поражен, узнав, что тот пал при Шабри. Он считал, будто Дмитрий погиб еще в тридцать седьмом, когда связался с большевиками и лелеял надежду вернуться в Россию. Этот человек – его фамилия Сазонов – знавал кое-кого из «Общества возвращения на родину», некоего Цветкова, самого среди них опасного, которого большевики потом заманили в Россию и там уничтожили…

– Вот-вот, – перебила Эвелина. – Я же говорила вам, что надеяться на русского медведя нельзя! Он, может быть, и способен расправиться с гитлеровцами, но как бы и нам заодно не перепало!

– И выйдет, как у какого-то там русского князя, не то Олега, не то у Владимира: «Не погнетши пчел, меду не есть!» – усмехнулся Эжен, который гордился тем, что прочитал всего Карамзина и Сергея Соловьева за тот год, что провел в России. Ну да, он там был занят не только тем, что соблазнял Эвелину Русанову!

– По-моему, это сказал Даниил Галицкий, вернее, его сотский Микула, – пробормотала Рита. – У Максима дядя историк, и он говорил мне…

Рита умолкла, заметив, какое страдальческое выражение лица сделалось у матери. Стоит ей услышать имя Максима, как она чуть не плачет. Ну неужели мамулька не понимает, что когда-нибудь ее дочь все же вырастет, влюбится до безумия и ее кто-то будет так же любить?

Эвелина предостерегающе прижмурила один глаз, и Рита вздохнула. Бабушка права. Не сейчас. Не нужно расстраивать маму в столь чудесный день, когда вернулся Алекс, и вообще, не нужно уводить в сторону такой интересный разговор. В кои-то веки за чопорным буржуазным столом Ле Буа заговорили о политике. Да как – все спорят! Рита обожала подобные разговоры и споры. Правду говорят, что в них рождается истина. Как бы исхитриться – и вернуться к теме R?sistance, пока не подали десерт, а то ведь можно не успеть наговориться…

В эту минуту раздался звонок в дверь, и R?sistance, Максим, маршал Петен и все прочее было мгновенно забыто. Каждый подумал об одном: вот точно так же в дверь позвонили два месяца назад, и Алекса забрали. Забрали, теперь выпустили, но…

– Сначала спросите, кто там, Катрин! – крикнула Эвелина горничной, но Алекс и Эжен Ле Буа одинаково пожали плечами:

– Чем это поможет?

Все замерли, вслушиваясь, но ни грохота подкованных сапог, ни лающих немецких голосов из прихожей не доносилось. В столовую вошла горничная и доложила:

– Мсье Сазонофф.

– Мсье Сазонов? – удивленно повторил Эжен Ле Буа.

– Сазонов? – изумленно вскочил Алекс. – Всеволод Юрьевич? Просите. Просите!

Вошел человек лет около шестидесяти, неопрятно одетый, в помятом летнем пальто, несмотря на жару, в руках – жеваная какая-то шляпа (у шляпы был такой вид, словно ее обладатель несколько часов сидел на ней). Лицо его было небрито, вокруг лысины вились перья отросших волос. Измученные, красные глаза пробежали по лицам Ле Буа, никого, такое ощущение, не разглядев, и жадно скользнули к столу, на котором еще стояло блюдо с тушеным мясом.