Есть ли будущее у капитализма? - Дерлугьян Георгий

Победа большевиков в Гражданской войне не может быть сведена только к созданию государственного порядка из хаоса, хотя и это само по себе было неординарным достижением. Урок заключался скорее в формировании мощных структур, использовавших и направлявших эмоциональную энергию миллионов, затронутых революцией. Множество молодых мужчин и женщин внезапно осознало, что их жизненные шансы резко улучшились благодаря профессиональному образованию и продвижению по службе, предоставляемым новыми советскими институтами. Если повсюду бешеными темпами строятся новые города и промышленные объекты, как это было в начале 1930-х и продолжалось до 1960-х годов, то возможности для изменения социального положения увеличиваются по экспоненте. Несмотря на жесткое повседневное ограничение в потреблении, политический террор и безжалостные трудовые нагрузки, в годы индустриализация и Второй мировой войны в СССР возникли массовые социальные слои патриотически настроенных советских граждан с новыми идентичностями и новым образом жизни, порожденными огромным модернистским государством. Уничтожение традиционных сообществ, церквей и патриархальной семьи жестоко обошлось со старшим поколением, но одновременно открыло миллионам молодых мужчин и женщин путь в более широкое современное общество. Хотя и совершенно иной, по сути, этот результат напоминал европеизацию XVIII века, осуществленную Петром Великим. (Не случайно его сделали героем патриотических романов и фильмов в том самом большевистском государстве, которое начинало с расстрела царственных потомков Петра, что сам Петр, вероятно, мог бы понять.) Успех абсолютизма Петра в свое время был обусловлен расширением рядов аристократии и наделением этой новой элиты служебными перспективами, идеологической убежденностью и европеизированным образом жизни. В советскую эпоху дети крестьян (как русские, так и нерусские) могли научиться работе с современным оборудованием и переехать в государственное жилье с электрическими лампочками и водопроводом; они приобретали часы и радиоприемники новых советских марок, а в рабочих столовых их ждали произведенные массовым промышленным способом продукты питания: сосиски по образцу хот-догов, котлеты типа гамбургеров, консервированный горошек, салаты с майонезом и мороженое. (Весь этот изначально американский фордистский импорт скоро стал считаться родным и близким.) Индустриализация под руководством государства создала вечно перегретую экономику постоянного дефицита, в том числе дефицита рабочей силы. Советский Союз, по сути дела, стал огромной фабрикой и потому не мог не стать также гигантским рабочим поселком при этой фабрике, в котором государство, как единственный работодатель, оказалось волей-неволей призвано предоставлять социальное обеспечение от колыбели до гроба.

Всеми этими преобразованиями руководили партийные кадры, включенные в особые реестры, которые назывались номенклатурой. В конце концов слово «номенклатура» стало уничижительным наименованием бездушной бюрократии. Однако первым поколением номенклатуры были закаленные в боях молодые комиссары и чрезвычайные уполномоченные, полные революционной харизмы и рабочего энтузиазма. Они верили, что неслыханная историческая удача и гений Ленина поставили их в авангард человеческого прогресса. Потерять политическую власть хотя бы на время, как это могло произойти при выборной демократии, означало изменить поступательному движению истории. Как согласовать революционную жестокость большевиков и их просветительский энтузиазм? Обе стороны коммунизма — террор и прогресс — неопровержимые факты. Но их видимое противоречие есть идеологическая иллюзия в основном наших дней. Русская революция привела относительно небольшую группу радикальной интеллигенции к руководству огромной и в основном крестьянской страной. Эти сторонники эпохальных преобразований неистово верили в электрификацию и всеобщий прогресс, но в ходе недавней гражданской войны они также усвоили веру в победоносную партию и свои заветные маузеры. Говоря аналитическим языком социологии, русские революционеры выиграли свою битву, став, вопреки самому Максу Веберу, «харизматической бюрократией». Со временем харизматическая часть будет неизбежно сокращаться и останется только бюрократия. Но пока в первых революционных поколениях воинствующие энтузиасты государственного девелопментализма соединили самые передовые идеологические, политические, военные и экономические институты XX столетия в единую диктаторскую структуру, чья верхушка неизбежно уподобилась высоко вознесенному пьедесталу.

Личность Сталина, вероятно, была искривлена настолько же, насколько и его удивительная жизненная траектория: от истово уверовавшего катакомбного христианина до великого инквизитора и дальше до коммунистического папы римского эпохи ренессанса. Однако личность Сталина не может объяснить культы лидеров и репрессии в том немалом числе случаев, где Сталин не мог быть прямым виновником, как, скажем, в Югославии времен Тито, маоистском Китае или на Кубе. Но аналитически продуктивнее вглядеться в горбачевскую «гласность» между 1985 и 1989 годом, которая стоила руководящих должностей и нередко свободы двум третям брежневской номенклатуры. С точки зрения жертв гласности среди номенклатурных чиновников, запущенная из Москвы демократизация не слишком отличалась от сталинских кампаний шельмования кадров. Такое переворачивание взгляда на демократизацию подводит нас к объяснению отчаянно разрушительной реакции советской номенклатуры, помимо их собственной воли обрушившей государство после 1989 года. Все великие коммунистические вожди/злодеи в какой-то момент развязывали компании политических чисток, в том числе и «либеральные» реформаторы. Менее грубые и разрушительные механизмы изменения политического курса были им недоступны по самой институциональной природе, доставшейся от гражданской войны сверхмодернистской государственности, монополизировавшей и нераздельно связавшей все виды власти. Подавление неофициальных организаций и источников информации оставляло верховного лидера, в сущности, в неведении относительно того, что происходит под его пятой, и с отнюдь не безосновательными подозрениями, что его указания выполняются неохотно, если не халатно.

Это черта ленинистских режимов непосредственно не связана ни с русской, ни с китайской, ни с любой другой национальной культурой. Она бы вызывала отвращение у Карла Маркса и, вероятно, даже у Ленина. Проблема, однако, заключается в самих геополитических истоках коммунистических режимов (и, можем добавить мы, это же касается многих немарксистских популистско-националистических режимов из третьего мира, которые подражали советскому примеру). Революционные государства XX века были рождены в смертельных битвах. Их великие вожди также были порождением чрезвычайной мобилизации всей страны в обстановке, требовавшей выдающихся военных, политических и экономических руководителей. Гений вождей обретал подтверждение в великих и невероятных победах. Наполеон Бонапарт по праву служит историческим прототипом для всех революционных императоров XX столетия.

Революции, победившие в одном государстве, даже в таком большом, как Россия, очень часто сталкиваются с иностранной агрессией. Революционные преобразования вызывают военные столкновения с другими государствами, которые либо стремятся сохранить консервативный status quo, либо, как в случае Третьего рейха, хотят воспользоваться моментом и перекроить мир при помощи завоевательных войн на уничтожение. Появление коммунистических государств в XX столетии стало выдающимся достижением левых сил. Но, учитывая страшные войны, в ходе которых коммунисты и национально-освободительные движения получили возможность захватить власть, левые революционные режимы с самого начала были поражены институциональными дефектами и склонны к репрессиям. У революционеров XX века не было иного способа действий, если они намеревались укреплять свои антисистемные завоевания в условиях войн. Если кому-то необходим большой рациональный аргумент для сдерживания милитаризма, то вот он.