Демобилизация - Владимир Корнилов

«А почему ты знаешь? — перебила себя. — Ведь он всегда сдержан.»

«Теперь его прорвет. Нечего возжаться с женатыми мужчинами.»

«А я и не возжалась…»

«А не возжалась, так и не расстраивайся. Какое тебе дело — придет он или не придет. Ты сюда не на рандеву ходишь.»

— Идите, Игоруша, — сказала Бороздыке. Он покорно повернулся и пошел из столовой, роясь в карманах. Номерка не было. Он оказался в зале под толстой книгой.

«Вот почему не хотела польта вместе!.. — подумал, слегка подтрунивая над собой. — Ах, в конце-то концов, чего мне надо? Обыкновенный рядовой кадр и ломака. Хватит! И так мы потеряли лучшие годы. За работу! Хватит! Лучшая девушка дать не может больше того, что у нее есть. Или как там… он перевел вслух строку Гумилева на французский, вернув ей тем самым первоначальную, как он считал, прелесть.

— За работу! За работу! — тихо напевал в короткие усики, собирая книги со стола и шествуя к стойке, где принимали литературу.

Жажда труда и уверенность в себе не покинули его, когда, пошутив с женщиной на выдаче, он прошел узким коридором к узкой лестнице.

— Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, Адонис, женской лаской смущенный, — тихо насвистывал он в те же усики, спускаясь к гардеробу. Жизнь была прекрасна.

— Над лучшим созданием БожьимИзведал я силу презренья.

Я палкой ударил ее, оборвав свист, начал он декламировать довольно громко, и две поднимавшиеся навстречу девушки слегка шарахнулись, а затем, качая головами, оглянулись: ну и ну… Впрочем, Ленинская библиотека, особенно ее научные залы, навидались всего.

Слегка пританцовывая, Бороздыка прошел через вестибюль к вешалке, где наткнулся на Сеничкина, сдававшего свое архимодное полуспортивное пальто и большую пыжиковую шапку.

— Приткни куда-нибудь, отец, — сказал он гардеробщику внушительным и хорошо поставленным лекторским голосом. — Я ненадолго.

— Зачем же притыкать? Мы повесим, — так же важно ответил гардеробщик и с удовольствием и явным уважением, будто сам кроил и шил это пальто, принял его от доцента.

— Салют, Игорь Александрович, — обернулся Сеничкин и протянул Бороздыке сразу две руки. — Что назад рано?

— Дела, — хмуро буркнул Бороздыка, протягивая правой рукой номерок гардеробщику, а левой, чтобы не отдавать ее доценту, пожимая рукав сеничкинского пиджака чуть выше пуговиц.

— Был у вас в конторе, — не замечая холодности Бороздыки, улыбался доцент. — Задвинули вы меня.

— В майском пойдет, — буркнул Бороздыка.

В журнале он в основном занимался самотеком, но иногда, впрочем не так уж редко, замещал заболевших или ушедших в отпуск сотрудников. Некая причастность к журналу Игорю Александровичу льстила. Впрочем, Сеничкин, никогда не интересовавшийся чужими делами, не особенно раздумывал о самолюбии Бороздыки. Раз человек торчит в редакции, стало быть что-то там делает и на что-то влияет. Всегда занятому, упорному, зверски работоспособному и удачливому доценту не приходило в голову, что кто-то может изо дня в день сидеть просто так без дела в офисе и отвлекать от работы других.

— Май — это еще когда, — вздохнул Сеничкин для порядка. — До мая сколько еще напеременится!

На самом деле публикация в пятом номере его вполне устраивала.

— Перемены идут по верхам. Это для больших деревьев опасно. А для кустарников — что ж?.. — не отказал себе в издевке Бороздыка. — У вас, по-моему, что-то антимальтузианское? — добавил он, чтобы вконец прибить противника. Дескать, где за крупными статьями всякую баккару запомнить?!

Но Сеничкин то ли был недостаточно обидчив, то ли не мог поверить, что этот уже не молодой человек из редакции почему-то к нему не расположен, и вывернул разговор по-своему.

— Да, вы правы. Действительно, кустарник. Точнее — подлесок. Это так сказать, старт. Приглядываюсь к большой работе. Личность на Запале. А Мальтус — постольку-поскольку. Я его даже в рецензии не называл. Это вы в подтексте разглядели, — порадовал себя глубиной собственной работы и польстил одновременно прозорливости Бороздыки.

«Как горох об стену», — скривился Игорь Александрович, чувствуя, что ему не справиться с неуязвимым сеничкинским добродушием.

— Ах, — вздохнул он и тут же развел руками. Блокнота не было. Он заглянул за гардеробную стойку: на полу тоже ничего не лежало. Старичок-гардеробщик довольно брезгливо взглянул на мечущегося Бороздыку, но промолчал. Он встречал людей по одежке и провожал по ней же. Игорь Александрович был для старичка всего лишь вечный студиоз, то есть лицо презираемое. А неловко, судорожно сунутый рублишко был уж точно для форсу, для личного гонору перед собственной никчемностью.

— Потеряли что-нибудь? — спросил Сеничкин.

— Да, блокнот оставил. Записи…

— Так поднимемся.

Молодой доцент даже взял Игоря Александровича за рукав старенького пальто, чтобы помочь снять.

— Приткни, папаша, — уже кивнул он гардеробщику, но Бороздыка с силой вцепился пальцами в обшлага пальто, словно доцент был ночным грабителем.

— Нет-нет. Не люблю возвращаться. Потеря не велика, — возвратил голосу прежнюю солидность.

— Ну, вам видней, — удивленно махнул рукой Сеничкин и пошел к лестнице.

«Все по Фрейду, — вздохнул Игорь Александрович. — Все по этому пархачу Зигмунду. Хотел вернуться и блокнот забыл. А записи стоящие…»

Но столкнуться снова с доцентом, да еще при аспирантке, было выше сил и, отмахнувшись от теории подсознательного, он напялил ушанку и заперся в телефонной будке.

Восторг освобождения от бездарной влюбленности и жажда задуманной работы все еще не покидали его, когда он набирал номер и слушал протяжные гудки. Трубки не снимали.

— Ах, да! Перерыв как раз, — сообразил он и поглядел через стекло в будке на большие электрические часы, висящие над лестницей. До двух оставалось минут шесть и Игорь Александрович позвонил в журнал.

— Серафима Львовна, — сказал в трубку самым любезным голосом. Крапивникова можно? Спасибо.

— Ты, Юрка? — спросил, когда в трубке снова звякнуло. — Ну, в общем у меня пошло. Начал я…

— Что? Что? — не поняли на другом конце провода. — Ты, Игорь? Можешь не заходить. Верстки не обещают.

— Я писать собрался, — буркнул Бороздыка, чувствуя, что вдохновение и жажда творчества выходят из него, как воздух из прохудившейся камеры. Буду писать о Булгарине.

— Извините, — послышалось в трубке. Видимо, Крапивников разговаривал одновременно с кем-то из посетителей. — Фаддее? — голос удивился и усилился. — Ну, конечно! Очень любопытно. И, ты знаешь, даже современно. Листа два можно будет у нас протащить под каким-нибудь соусом. Да и у соседей приткнем. Давай, давай! Много нацарапал?

— План готов и структура видна.

— Ты без плана. Жми так. План приложится. Первая фраза есть? Прочти.

— Очередь здесь, — соврал Бороздыка. Минутная стрелка на вестибюльных часах уже торчала строго вверх, как на компасе. — Очередь, — повторил Игорь Александрович и для убедительности постучал пятиалтынным по стеклу. Но тут же, чувствуя, что приятель может не поверить, скороговоркой пустил в телефон:

— Пушкин был неправ. Гении вообще ошибаются чаще обыкновенных смертных.

— Чудесно, Ига. И вовсе на Виктора Борисовича не похоже, — соврал далекий голос.

— Конечно, — не теряя радости, согласился Бороздыка. — Причем тут Шкловский? Я его на дух не переношу. Скоро притащу кусок.

«К чему блокнот? — подумал довольный реакцией товарища, — и к чему эти вымученные аспирантки, эти несчастные комнатные пальмы. «Настоящие женщины не поедут за нами…» — вспомнил он строку одного поэта, с которым познакомился сразу после войны. — Врешь… Настоящие поедут. Вот эти комнатные — те в Москве останутся, — бурчал, набирая прежний номер, который пятью минутами раньше не отзывался.

— Поедут, — повторил, хотя никуда ехать не собирался, а всего лишь хотел написать книгу об агенте III-го отделения. — И плевать я хотел на Фрейда. Блокнот просто оставил по рассеянности.

Ему все еще было жаль импортной под кожу тетради, но аспирантку в эту минуту он действительно презирал.

— У аппарата, — ответил женский голос.

— Хабибулину.

— Сейчас, минуточку…

«И Фрейд ни при чем… Не подсознательное, а ясное и четкое сознание. Ведь не звонил же Зарке вчера, когда брала домой ребенка», — рассуждал Игорь Александрович, забывая, что вчера он замерзал в Докучаевом переулке.

— Зарема? Как ты сегодня? — весело забубнил в трубку, услышав ее короткое «аллё». — Занят, занят вчера был. В журнале горы работы. Я сегодня могу. Верстки нет. Да, да. Сейчас могу. В районе часа буду. Целую, крикнул и бросил трубку.

Жизнь все еще была прекрасна. Он изведал силу презренья. Его ждет женщина, а завтра с утра — работа. Застегивая на ходу пальто, Игорь Александрович пересек внутренний дворик, повернул на улицу Калинина и купил в гастрономе Военторга большую, 0,75, бутылку нелюбимого им портвейна «777» и большой плоский торт «Сюрприз». Бутылка, от которой завтра будет болеть голова, никак не лезла в карман пальто. Торт тоже было неудобно нести, и, подходя к стоянке такси за магазином, Бороздыка уже не испытывал высокой восторженности и снова злился на избалованную аспирантку.