Был ли причастен К Радек к гибели К Либкнехта и Р Люксембург - Ю Фельштинский

Эти протоколы особенно ценны тем, что они содержали материалы, которые вряд ли можно чем-то другим восполнить. Теперь, по прошествии времени, мне приходится по памяти восстанавливать то, что могло бы иметь значение для оценки событий. Свою задачу я вижу в том, чтобы помочь восстановить фальсифицированную картину событий, дабы сделать из них выводы, могущие быть полезными для будущего.

Прежде всего два замечания, одно из которых касается памяти моего отца, другое - памяти матери. Первое - о том значении, которое Меринг в своей "Истории социал-демократии" приписывает моему отцу и которое не имеет ничего общего с истиной. Для разъяснения позиции Меринга я хотел бы заметить: лишь после того как Меринг - а вслед за ним и Ледебур - были выведены из состава редакции "Volkszeitung" (из-за полемики вокруг Эльзы фон Шабельски), оба они (сначала Ледебур, чуть позже Меринг) присоединились к моему отцу- и затем уже к партии. Между нами и Мерингом установились очень близкие отношения. Через некоторое время Меринг полностью отошел от нас по причинам, которые тогда остались невыясненными. После этого - во многом благодаря стараниям моего отца - Мерингу было передано составление "Истории немецкой социал-демократии".

Через некоторое время мы узнали о причинах странного поведения Меринга. Кронхайм, редактор отдела фельетонов в "Vorwarts", был разоблачен как шпион, и, как выяснилось, Меринг не прочь был стать его преемником. Мой отец даже и не думал в этом смысле о Меринге - просто потому, что это было для него абсолютно исключено, использовать на таком месте такого человека, столь ценного в политической борьбе - да он бы счел это оскорбительным для Меринга, если бы кто-то связал его имя с этой ролью. Но Меринг, как уже говорилось, был настроен очень субъективно и почувствовал себя обойденным и последствия этого мы видим в книге. Вообще, это вопрос, стоило ли Мерингу доверять научную работу - он ведь был для нее очень плохо приспособлен из-за сильной склонности к субъективизму.

Теперь касательно освещения тех баталий, которые разворачивались с неким господином фон Швейцером. Личное отношение Меринга к моему отцу не могло не повлиять на это освещение. А ведь теперь можно считать твердо установленным, что фон Швейцер был платным агентом Бисмарка.

Я хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы еще раз повторить то, что в 70-е годы в буржуазной среде говорили об отношениях между моим отцом и Бебелем: "Либкнехт оттачивает стрелы, Бебель пускает их в цель".

Что касается моей матери, то речь идет о нижеследующем: в одной из своих книг Лилли Браун упоминает о встрече с ней и вкладывает ей в уста одно замечание о возможном участии Браун в балах дармштадтского двора, причем замечание изложено в такой форме, что совершенно искажает образ моей матери. Достаточно будет указать на рассказанное Юлией Фогельштайн о Лилли Браун в связи с баллотировкой ее мужа, чтобы понять, что в искажении образа целиком повинно зеркало. Мне бы не хотелось больше тратить слова для защиты моей матери - для этого я ценю ее слишком высоко.

Заметки для книги:

1. Во время так называемых "спартаковских дней" была захвачена и имперская типография. Комендантом был служащий одного крупного предприятия в Вильдау, под Берлином (кажется, инженер). Вместе с некоторыми из тех, кто участвовал в захвате, он был арестован. Мне была поручена защита, но вскоре я был отстранен от дела. Как закончился процесс, я не знаю.

Спустя какое-то время мне и коллеге Карлу Розенфельду было поручено представлять интересы г-жи Кольдиц в имперском военном суде. Когда я просматривал дела, мне попалась на глаза фамилия этого коменданта и напротив нее рукописная помета государственного обвинителя в Берлинском земельном суде первой инстанции Хайнера. Речь шла о том, что этот "комендант" был тогда "доверенным человеком", уполномоченным имперского правительства в имперской типографии.

Во время первых дней процесса Ледебура предположительно при попытке к бегству конвоем был застрелен матросский лидер лейтенант Доренбах; его схватили вне Берлина и перевозили в автомобиле. Никакого наказания, по крайней мере для главных виновников, не последовало. Через несколько лет советник юстиции Грюншпрах (тот самый, который в свое время вел защиту на процессе Фогеля и товарищей и который тогда вообще был в некотором смысле юридическим консультантом людей из Эден-отеля) доверительно рассказал мне при условии сохранения полной тайны, что какое-то время назад к нему пришла вдова одного из тех конвоиров, которые участвовали в расстреле, и принесла врученную ее мужу военными властями справку, где говорилось, что ее мужу за устранение Доренбаха было обещано вознаграждение и освобождение от судебного преследования в случае успеха. Грюншпрах умер уже несколько лет назад, и я считаю себя свободным от данного ему обещания хранить тайну.

2. Далее еще одно замечание, о котором мне стало известно со слов советника юстиции Вертхауэра. Он рассказывал мне вскоре после того, как ему была поручена защита Марлоха, убийцы 32-х матросов, что истинные причины этого убийства куда ужаснее, чем кто бы то ни было мог себе представить. За убийством стояли многие выскопоставленные лица - даже в дурном сне такое не могло привидеться. Больше он ничего не сказал, а вскоре, насколько я понимаю, вообще отказался от защиты. Приказ был отдан Рейнхардтом, которого, дескать, неправильно поняли. Однако в своей книге Рейнхардт отваживается представить их расстрел как юридически оправданный.

3. Во время спартаковского восстания Радек был арестован и препровожден в следственную тюрьму. Его защищал адвокат Вайнберг. Однажды Вайнберг сказал, что он должен сообщить мне нечто такое, что он не в силах постичь. В тюрьме Радек отдал ему запечатанное письмо с поручением передать его Вайсману в том случае, если будут основания опасаться, что люди из Эдена попытаются применить к нему насилие и застрелить его в тюрьме. Вайсман тогда был главным государственным обвинителем в земельном суде первой инстанции и уполномоченным контрреволюции в прокуратуре, т. е. стоящих за людьми из Эдена реакционных кругов. Позже он стал государственным комиссаром, вернее"общественной безопасности".

4. В последний год войны я поступил в распоряжение заместителя интенданта жандармерии Берлина. Когда я возвращался однажды во время спартаковского восстания домой по одной из улиц, пересекающих Фридрихштрассе у вокзала Фридриха (с той стороны Фридрихштрассе) мимо зданий, которые я непременно припомню, как только попаду на место - разумеется, если они еще там, я услышал впереди себя выстрелы и заметил солдата, по всей вероятности, который находился на левом по ходу движения тротуаре и все время стрелял по крышке здания напротив. Я подошел и, как только он сделал паузу в своей пальбе, спросил, в кого же он стреляет- ведь никого не видно. Он ответил: "Да неужели вы не видите - там наверху лежит один тип и стреляет вниз. Видите, вот опять дымок от выстрела". При этом он вновь выстрелил. Я возразил ему: "Но послушайте, дружище, ведь это же чушь какая-то, это попадание вашего собственного выстрела; там же никого нет". Тогда он быстро повесил на плечо винтовку и сразу исчез.

Я подчеркиваю, что по положению мне надо было носить тогда форму фельдфебеля.

В те же дни мне рассказывал работавший тогда в интендантстве советник юстиции Бербах, и контора и квартира которого были как раз на Шарлоттенштрассе, что там все время постреливали. Однажды, смотря в окно, он видел, как на углу улицы справа солдат выстрелил вдоль улицы и сразу исчез за углом. После этого с левой стороны улицы появился солдат, тоже выстрелил вдоль улицы и тоже исчез. Однажды попали и в его окно. Вообще-то такой выстрел один раз был произведен и в окно адвокатской конторы суда третьей инстанции Берлина.

5. Саксонский военный министр Нойринг был в дни тех беспорядков убит. Я участвовал в защите обвиняемого в убийстве. Дело слушалось в Дрездене. Возвращаясь из Дрездена, где состоялось слушание дела, я встретил знакомого по работе в интендантстве советника Роделиуса в сопровождении господина, представленного мне, если я не ошибаюсь, как сотрудник берлинского интендантства советник Мюллер. Мы разговаривали о слушаниях по делу, о спартаковском восстании. Этот третий господин рассказал, что во время спартаковского восстания шел однажды в форме по Кениггрецштрассе в направлении Потсдамского вокзала. С вокзала слышалась интенсивная стрельба. Когда он подошел, оказалось, что у вокзала лежали солдаты и стреляли в направлении Лейпцигерштрассе. Он некоторое время постоял, понаблюдал и, так и не обнаружив причину стрельбы, обратился к ним: "Парни, да куда вы палите? Там же никого нет!" На это солдаты дали ему такой ответ: "Нас сюда послали с приказом все время простреливать Лейпцигерштрассе".

6. Во время спартаковского восстания сформированный редактором "Vorwarts" Кутнером полк "Рейхстаг" занял позицию в рейхстаге. По сообщениям газет, его сильно обстреливали с крыш прилегающих домов. Когда полк был там, один из солдат, некто Эйхгорн, был застрелен Кутнером в соседнем дворе, поскольку Эйхгорн будто бы сделал такое движение, словно хотел сорвать одну из висевших у него на поясе гранат и напасть на Кутнера, т. е. в ситуации необходимой самообороны. Прежний редактор "Vorwarts" Георг Давидсон после этого случая резко нападал на Кутнера, называя его "убийцей рабочих". Кутнер подал иск на Давидсона. По возбужденному Кутнером гражданскому иску я защищал Давидсона. На процессе среди прочего было установлено, что Эйхгорн, который, как уже говорилось, входил в состав полка "Рейхстаг", поднимаясь на крыши домов в квартале напротив рейхстага, то из одного, то из другого чердачного окна размахивал красным флагом.