Лицо в зеркале - Дин Кунц

— Это прогресс, Эльфрик. Хоть чуть-чуть, но правда.

— Я нашел место, где могу спрятаться и меня никто не найдет.

— Ты говоришь про потайную комнату за твоим стенным шкафом?

Фрик не подозревал о противных созданиях, которые жили в пустотах его костей, но теперь вдруг почувствовал, как эти твари ползут сквозь костный мозг.

А Таинственный абонент продолжил: «Комната со стальными стенами и крюками на потолке. Ты думаешь, что сможешь спрятаться там?»

Глава 28

С убийством, оставшимся разве что в памяти, но не на совести, Корки Лапута, оставив позади склеп с неопознанными трупами, пересекал город под ночным дождем.

По пути думал о своем отце, Генри Джеймсе Лапуте, возможно, потому, что тот бесцельно растратил свою жизнь, в этом ничем не отличаясь от бродяг и сбежавших из дому тинэйджеров, которые лежали в склепе для неопознанных трупов.

Мать Корки, экономист, верила в праведность зависти, в могущество ненависти. Обе эти страсти главенствовали в ее жизни, и она носила горечь, как носят корону.

Его отец верил в необходимость зависти как мотивации. Постоянная зависть Генри Джеймса неизбежно вела к хронической ненависти, верил он в ее могущество или нет.

Генри Джеймс Лапута был профессором американской литературы. При этом сочинял романы и мечтал о мировой славе.

Объектами зависти он выбирал самых знаменитых писателей своего времени. Отчаянно завидовал каждой положительной рецензии, каждому доброму слову, высказанному в их адрес. Его передергивало от новостей об их успехах.

С такой вот мотивацией он писал яростные романы, надеясь, что в сравнении с ними творчество современников будет выглядеть пустым, пресным, легковесным. Своими произведениями хотел унизить других писателей, вызвать в них зависть, превосходящую его собственную. Только тогда он мог прекратить завидовать и наконец-то насладиться своими достижениями.

Верил, что придет день, когда эти литераторы так обзавидуются ему, что больше не смогут находить удовольствие в писательстве. Его литературная репутация станет для них недостижимым пиком, и они будут сгорать со стыда, видя, сколь жалкими являются их потуги рядом с огромностью его таланта. Вот тогда Генри намеревался в полной мере испытать чувство глубокого удовлетворения.

Однако год проходил за годом, его романы получали достаточно теплый, но сдержанный прием, да и рецензировали их критики далеко не первого ряда. Ожидаемые номинации на литературные премии не приходили. Заслуженных почестей он так и не дождался. Его талант остался непризнанным.

Более того, он обратил внимание на то, что многие из современников-литераторов относятся к нему свысока, и поневоле пришлось признать, что они — члены клуба, а вот ему в приеме отказали. Они признавали превосходство его таланта, но вступили в заговор, дабы лишить его положенных лавров, потому что хотели распределять между собой все куски пирога.

Пирог. Генри наконец-то понял, что даже в литературном сообществе богом богов были деньги. Вызнал их маленький мерзкий секрет. Они раздавали друг другу премии, разглагольствовали об искусстве, но использовали эти почести лишь для того, чтобы богатеть, требуя за свои книги все большие гонорары.

Осознание, что литераторами-заговорщиками движет жадность, стало удобрением, водой и солнечным светом для сада ярости Генри. Черные цветы антипатии расцвели там как никогда пышно.

Раздосадованный их отказом воздать ему должное,

Генри решил вызвать у них зависть, написав роман, который будет раскупаться, как горячие пирожки. Он верил, что ему известны все сюжетные ходы и приемы игры на сентиментальности читателей, с помощью которых такие жалкие писаки, как Диккенс, манипулировали немытой чернью. Он не сомневался, что напишет захватывающую сагу, заработает миллионы и заставит этих псевдолитераторов задохнуться от зависти.

Коммерческая сага нашла издателя, но не читателей. Потиражные он получил жалкие. Вместо того, чтобы засыпать деньгами, бог маммоны оставил его под навозным дождем. Кстати, именно так охарактеризовал его роман один из ведущих критиков.

По прошествии лет ненависть Генри только набирала силу, становясь все более злобной. Он лелеял эту ненависть, и в конце концов она пожрала его, как пожирает свою жертву скоротечный рак.

В возрасте пятидесяти трех лет, выступая с яростной речью перед безразличной ученой аудиторией на ежегодном съезде Ассоциации современного языка, Генри Джеймс Лапута умер от обширного инфаркта. Умер мгновенно, произнеся особо едкий пассаж, повалился головой и грудью па трибуну. Некоторые слушатели подумали, что это некий театральный жест, подчеркивающий значимость произнесенных слов, и даже зааплодировали, а уж потом поняли, что это не игра, а настоящая смерть.

Корки многому научился у своих родителей. Понял, что на одной зависти жизненную философию не построить. Понял, что веселая жизнь и оптимизм несовместимы с всепоглощающей ненавистью.

Он также научился не верить в законы, идеализм, искусство.

Его мать верила в законы экономики, в идеалы марксизма. В результате превратилась в разочарованную в жизни старуху, которая, лишившись и целей, и надежды, похоже, только обрадовалась, когда собственный сын забил ее до смерти каминной кочергой.

Отец Корки верил, что искусство станет в его руках молотком, ударами которого он заставит мир подчиниться. Мир продолжал вращаться, тогда как отец давно уже превратился в пепел, рассеянный над волнами, исчез, будто и не существовал.

Хаос.

Хаос был единственной заслуживающей доверия силой во вселенной, и Корки служил ему в полной уверенности, что тот, в свою очередь, всегда будет служить ему.

Пересекая поблескивающий от воды город, сквозь ночь и непрекращающийся дождь, он ехал в Западный Голливуд, где следовало отправить в мир иной не заслуживающего доверия Рольфа Райнерда.

Но с обоих концов квартал Райнерда перегородили заграждения. Полицейские в черных дождевиках с желтыми флуоресцирующими полосами махали светящимися жезлами, предлагай проезжать мимо.

Сквозь пелену дождя сверкали проблесковые маячки машин «Скорой помощи», перемигивались красно-синие огни патрульных машин.

Корки проехал мимо заграждения. В двух кварталах нашел место для парковки.

Возможно, суета на улице Рольфа Райнерда и не имела отношения к актеру, но интуиция подсказывала Корки обратное,

Он не волновался. В какую бы историю ни вляпался Рольф Райнерд, Корки не сомневался, что ему удастся обратить случившееся себе на пользу. Смятение и суматоха были его друзьями, и Корки точно знал, что в церкви хаоса он — любимый сын.

Глава 29

Фрик почувствовал, как благодаря какому-то магическому воздействию кирпичного пола у него под ногами, окружающих его кирпичных стен и кирпичного потолка над головой он сам, слушая мелодичный голос незнакомца, превратился в кирпич.

— Потайная комната за твоим стенным шкафом не такой уж секрет, как ты думаешь, Эльфрик. Ты не будешь там в безопасности, когда Робин Гудфело нанесет тебе визит.

— Кто?

— Раньше я называл его Чудовищем-в-Желтом. Он полагает себя Робином Гудфело[34], но на самом деле он куда хуже. Он — Молох, и между зубами у него торчат расщепленные детские косточки.

— Чтобы справиться с ними, потребуется особенно прочная нить для чистки зазоров между зубами, — но дрожь голоса Фрика сводила на нет игривость слов. Он продолжил, надеясь, что Таинственный абонент не успел уловить его страха: — Робин Гудфело, Молох, детские кости, я не улавливаю связи.

— У тебя в доме большая библиотека, не так ли, Эльфрик?

—Да.

— И наверняка в ней найдется хороший словарь.

— У нас целая полка словарей, которые доказывают нашу ученость.

— Тогда загляни в них. Узнай своего врага, приготовься к тому, с чем тебе предстоит столкнуться, Эльфрик.

— Почему бы вам не объяснить, с чем мне предстоит столкнуться? Простыми, понятными, ясными словами?

— Это не в моей власти. У меня нет разрешения на прямые действия.

— Значит, вы — не Джеймс Бонд.

— Мне дозволено только косвенное воздействие. Поощрять, вдохновлять, ужасать, уговаривать, советовать. Я влияю на события всеми средствами, если их составляющие — коварство, лживость, введение в заблуждение.

— Вы — адвокат или как?

— С тобой интересно говорить, Эльфрик. Я буду искренне сожалеть, если тебя расчленят и приколотят гвоздями к парадной двери Палаццо Роспо.

Фрик чуть не оборвал разговор.

Его ладонь, обжимавшая трубку, стала влажной от пота.

И он бы не удивился, если б человек на другом конце провода уловил запах этого пота и прокомментировал его соленость.

Возвращаясь к вопросу о глубоком и особом убежите, Фрик сумел изгнать дрожь из голоса.

— У нас в доме есть бункер, — он имел в виду секретную, хорошо укрепленную комнату, которая могла на какое-то время остановить даже самых решительных похитителей или террористов.