Тоннель - Вагнер Яна

Но в машине было тихо. Андижонец поднял голову и взглянул на незваного гостя. Тот опять сидел далеко и руками больше не размахивал, наоборот — подобрал к животу, и лицо у него теперь тоже было другое: улыбка исчезла, глаза смотрели внимательно и трезво.

— Ладно, я понял, — сказал русский, и даже голос его звучал иначе, тише и ровнее. — Хочешь, чтобы они тебя как следует попросили? Не вопрос, давай обсудим. Я за любую движуху, друг. Но мы же стоим у них прямо перед носом. У нас вот такими буквами на борту написано, что́ внутри. Ну, допустим, в кабину к нам никто не сунется, но еще пара часов без воды, и они все равно пойдут ломать нам замки, ты ж понимаешь, да? Как мы будем защищать кузов? Нам нужен план.

Никакого удовлетворения внезапная эта перемена таксисту не доставила, а напротив, насторожила. Беглый русский в заляпанной кровью рубашке оказался не так уж прост и опасность почуял вовремя. Кто его знает как — но почуял, сосредоточился, и теперь заходил с другой стороны, и заходил неглупо. И потому избавиться от него следовало еще быстрее. Сделать это можно было уже давно, и не пришлось бы столько времени терпеть его снисходительную наглость. Даже в свои шестьдесят четыре маленький андижонец все еще мог убить человека голыми руками, но, во-первых, с войны этого не делал и никогда этому не радовался. А во-вторых, он был старомоден, ему правда нужна была причина. Неприятного чужака можно было скрутить, отнять у него пистолет и убрать отсюда подальше. Убивать его было не за что.

— А почему ты решил, — спросил он медленно, — что у меня нет плана?

— Окей, — сказал русский сразу. — Не поделишься? Потому что нам хорошо бы договориться, что делать, когда они придут забирать нашу воду.

— Нашу? — повторил таксист и засмеялся, просто не смог удержаться, такую он чувствовал наконец свободу и силу, такое облегчение. — Кто тебе сказал, что ты с нами? Разве я просил тебя помочь? Мы просили его помочь, брат? — спросил он и повернулся вполоборота к дурачку из Панчакента.

Молоденький Газелист опять вздрогнул. Он давно уже перестал вслушиваться, думал только о том, как бы не обмочиться и как-нибудь еще не подвести храброго человека из Андижона, понял только слово «брат» и, что именно от него сейчас требуется — не знал, поэтому сначала кивнул, а потом на всякий случай помотал головой.

— Мы не просили, — сказал таксист, который никакого ответа и не ждал. — Мы вообще тебя не звали, русский, ты нам не нужен.

Но чужак с разбитым лицом стерпел даже это.

— Согласен, — сказал он покладисто. — Но раз уж я здесь, ребята, я могу пригодиться.

— Может быть, — ответил таксист. — Отдай мне пистолет, и я разрешу тебе остаться.

Русский положил ладонь на рукоятку «макарова» у себя под рубашкой.

— У меня другое предложение, — сказал он и снова улыбнулся широко, по-дружески, как в самом начале, когда стучался к ним в окно. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:43

Труднее всего оказалось справиться с тетей из Пежо, которая последнее собрание у полицейского Форда пропустила, была этим очень недовольна и потому сначала потребовала от Аси подробнейшего пересказа причин, по которым ей следует выполнять очередную прихоть какой-то чиновницы, а потом еще добрых пять минут рассуждала о выскочках, которые почему-то решили, что имеют право раздавать указания. И все это время Асе пришлось торчать, согнувшись, у окошка маленького голубого автомобиля, которое к тому же и открыто было только наполовину: «не надо подходить так близко», «нет, так тоже близко» и «говори потише, пожалуйста, он очень устал». А сама по пояс к нам вчера в Тойоту залезла, думала Ася, дожидаясь момента, когда можно будет вставить хоть слово.

Но щекастый мальчик и правда, похоже, справлялся не очень. Его детского кресла с ремнями видно не было, и он лежал теперь на коленях у матери, которая пересела к нему назад — тяжелый, толстый и все равно слишком крупный для короткого сиденья. И пока продолжался разговор, мама-Пежо не переставая гладила его по плечу, по спине и затылку, монотонно и твердо, как будто месила тесто, и точно так же не переставая мальчик упорно, сердито пытался оттолкнуть ее руку, а один раз, кажется, укусил. Асе даже пришло в голову, что женщина с круглым лицом и тонким голосом, как у Долорес Амбридж, маринует ее у своего окна нарочно, чтобы хоть с кем-то поговорить, потому что просто не может дальше вот так сидеть. И что если она, Ася, задержится еще хотя бы на минуту, ее тоже затянет в эту тесную несчастливую машину, и общий большой перегон начнется без нее.

А когда ей наконец удалось вырваться, времени почти уже не оставалось, так что она заспешила, забегала, и супербыстро вообще-то договорилась с мордатым дядькой из УАЗа, и разбудила бородатого священника в Лексусе, и велела папику из кабриолета опустить стекло. И все ее слушались, все, даже молодой лейтенант со светлыми волосами (между прочим, довольно кьют, если только причесать его по-другому и снять с него зашкварную форму), которому некого было посадить за руль, так что он остался в Форде и, как няша, наравне с остальными ждал ее отмашки.

Грустная красавица из Порше Кайен сжала ей руку и сказала, что она молодец, что они оба с папой большие молодцы и как это важно в такой ситуации — что есть люди, которым не все равно. Вид у старшей женщины-Кайен был измученный, выцветший и какой-то неприятно испуганный, почти как у тетеньки из Пежо, и она точно так же как будто старалась задержать Асю подольше у своего роскошного автомобиля, где пахло сладкими духами и кожей и в котором осталась теперь одна, потому что младшая красотка с татуировкой тоже записалась в регулировщики и убежала вперед по тоннелю. И хотя владелица Порше в дорогой черной тунике и кольцах была совсем не похожа на душную Амбридж с ее фиолетовыми кудряшками, не нудела, не жаловалась, а наоборот — хвалила ее и папу, рядом с ней Ася вдруг почувствовала ту же самую мутную непонятную тоску. И когда оглянулась проверить, слышит ли эти похвалы Терпила и насколько успела уже закатить глаза, у Терпилы оказалось точно такое же лицо — стертое и полное страха, как если бы все три женщины знали какой-то очень плохой секрет и только ей, Асе, договорились пока не рассказывать.

Но думать про это было некогда. Где-то позади коротко неразборчиво закричали, а через секунду еще раз, ближе и другим голосом, и сразу после этого начали заводиться двигатели — еще далеко, в хвосте, но это значило, что перегон начался и доберется сюда самое позднее минут через десять. А то и раньше, подумала Ася, запросто может и раньше, потому что три регулировщика с той стороны — взрослые и, конечно, у них-то все пройдет быстро и четко. И застопорится только на ней, потому что она слишком долго возилась с беспокойными тетками, не смогла их заткнуть вовремя, не успела обойти три сраных десятка машин и все испортила, весь огромный продуманный план. И вот-вот сзади прибегут и будут кричать уже на нее, и ответить ей будет нечего.

«Этот кусок мой», вспомнила Ася, «я тут всех знаю», и от стыда у нее заныл живот — тупо и гадко, как в конце экзамена, когда пора отложить ручку и сдать работу, а ты еще не готов, не дописал и до середины. Дура, уродская дура, и зачем она влезла вообще, пускай бы делали всё сами. Шум приближался, конец тоннеля расплылся и утонул, воздух стал горький от выхлопа; поехала вторая очередь. Все смотрели на нее — на красную, застывшую посреди прохода корову с мокрыми подмышками: и красавица в Порше, и Терпила, и светловолосый лейтенант из Форда, и лица у них были одинаковые — чужие, без выражения, как у зрителей в кинозале. Ася зажмурилась. Ее мутило и страшно вдруг захотелось домой, к маме, и еще пи́сать, сильнее всего почему-то сейчас ей хотелось пи́сать, и ясно было, что она не удержится и под этими взглядами еще и позорно надует в штаны. И тогда уже точно провалится в ад, прямо сквозь пыльный асфальт.

— Эй, мелкая! На позицию! — заорал дядька из УАЗа, высунувшись из окна по пояс, и ткнул толстым пальцем в пятачок возле бетонной стены. — Давай командуй! — и подмигнул ей легко, весело, как будто никуда она не опоздала и дело оставалось ерундовое — встать на место и махнуть рукой.