На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

Глава 9 ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР

В воскресенье в деревне было празднично и шумно. С «лужка» — большой площади посредине деревни — доносились песни, смех, крики, девичий визг, игра на гармонике. Тут и там у ворот сидели группами соседи и вели степенные, подходящие для праздника разговоры о погоде, о болезнях, о видах на урожай, о веем таком, что уводило их от повседневных забот и треволнений.

В тон этому и люди были настроены благожелательнее, чем обычно. Каждый чувствовал себя на какое-то время выключенным из тяжелой хозяйственной лямки и хотел принять участие в общем разговоре.

У ворот Архипа Сычева собрались почти все наши соседи. Дядя Илья, Ехрем Кожуховский, зять Архипа — Степан Красный, прозванный так за свою ярко-рыжую бороду, Сергей Семенович Ворошков, Саша Баранко, Акулина Елисеевна, Варвара Абакурова и еще кое-кто из соседей. Здесь же сбоку пристроились и мы — ребятишки. Нам очень хотелось пойти на «лужок». Это совсем недалеко. Всего через несколько домов. Но идти туда мы боимся. Ребята там чужие, задиристые. Еще налупят, чего доброго, ни за что. Поэтому мы сидим здесь, в своем околотке около Сычевых, и не столько заняты своими делами, сколько наблюдаем за тем, что сегодня происходит на нашей улице.

Вот снизу, с «лужка», подходит сюда Еремей Павлович Грязнов, Еремей Павлович одет сегодня по-праздничному: в новые бахилы с длинными ременными подвязками, в плисовые шаровары и кашемировую рубаху. На голове у него, хоть и лето, нарядная бобровая шапка. Но вид у него совсем не праздничный. Борода всклокочена. Плисовые шаровары в грязи, а кашемировая рубаха разъехалась по плечам. Еремей Павлович о чем-то разговаривает сам с собой. Это верный признак, что Еремей Павлович сегодня навеселе.

В пьяном виде Еремей Павлович настроен всегда довольно благодушно. Но он думает в это время только о себе и все время что-то говорит сам с собой. Вот и сегодня не успел он к нам подойти, как сразу же, никого не слушая, стал рассказывать о том, как он нынче, слава богу, подвалил в Ижате маралиху с мараленком, привез из Убея два с лишним пуда рыбы, как он весной подрезал в Мачжаре семи волчатам жилы на ногах, а на этой неделе нашел в Шерегеше большой рой пчел и после ильина дня возьмет с него не меньше пуда меда.

Еремея Павловича знают у нас как рыболова и пчеловода. Но славится он, главным образом, как охотник. Охотится он на медведя, на марала, на всякого мелкого зверя и, между прочим, на волков. На волков Еремей Павлович охотится по-особенному и только в Мачжаре, около своей пашни. Он хорошо знает там в лесу все волчьи ямы. Выследит весной волчий выводок и подрежет волчатам жилы на ногах. Волчата после того растут спокойно на воле, а быстро бегать уж не могут. Только с боку на бок переваливаются. Осенью Еремей Павлович едет в Мачжар, находит их в тех же самых местах, собирает в мешок и везет домой. Дома они живут у него вместе с собаками, пока не вырастут как следует. Тогда он убивает их, а шкуры выделывает на доху.

Нам очень хочется расспросить его о том, как он выискивает в Мачжаре маленьких волчат и подрезывает им жилы. Но Еремей Павлович даже не замечает нас и все время говорит только о себе. Поэтому все стараются от него отделаться. И когда вдали появились Матюгов и Ивочкин, дядя Илья сказал:

— Ты бы, Еремей, шел это лучше к своим дружкам. Вон они идут… А то якаешь тут без передыха. Рта никому не даешь открыть.

— А что же, можно и пойти, — заартачился Еремей Павлович. — Почему не пойти. К кому захочу, к тому и пойду. Еремея Грязнова везде уважают, везде примут, везде угостят.

Между тем Матюгов и Ивочкин уже проходят мимо. Матюгов идет молча, а Ивочкин поет:

Как по нашей по деревнеКолокольчик прозвучал…Тама шел-прошел бродяга —Бездомовый человек…

Песню Ивочкин не столько поет, сколько надрывно кричит. И кричит он ее отнюдь не из потребности выразить свое настроение, а исходя из того, что всякая гулянка должна сопровождаться песней. А он загулял. Поэтому и поет. И песню он поет свою — каторжную. И никто ему не запретит петь эту песню.

Ты скажи мне, младый юнош,Сколько душ ты загубил?.. —

неожиданно подхватил песню Ивочкина Еремей Павлович и направился к нему навстречу. В отличие от Ивочкина, Еремей Павлович поет умело, с чувством, высоким, сильным голосом, что никак не вяжется с его недавней бессвязной болтовней. С песней он подошел к Матюгову и Ивочкину, и Ивочкин сразу же заключил его в свои объятия. Уходя по улице вверх к Крысиным, они уже вместе затянули:

Эх, ты скажи мне, младый юнош,Сколько душ ты загубил?Восемнадцать православных,Девяносто семь татар…

— Ну, теперь они на всю неделю. Водой не разольешь…

— Если не передерутся.

— Матюгов драчливых не уважает.

— Матюгов не уважает, а Ивочкин как выпьет немного, так и грозится кого-нибудь «подколоть».

— Или он подколет, или его подколют. Еремей — он тоже по этой части не промах. Чуть что — сразу хватается за нож.

— Бросьте вы о них говорить. Вон Софья своего Архипа ведет.

— Вот и мы с хозяином вышли на посиделки, — обращается тетка Софья к окружающим и бережно усаживает его на лавку.

Архип Сычев приходится нам каким-то родственником по тетке Софье. Говорят, его пригнали на поселенье в Кульчек еще в молодые годы. Первое время он жил в работниках у тетки Софьи и так ей приглянулся, что она решила отравить своего мужа — нашего дядю Степана. Травила она дядю Степана не торопясь. Натирала, говорят, ему белье каким-то порошком. Ну, он чах от этого, чах да помаленьку и зачах совсем. А тетка Софья после того поженилась с Архипом да и живет с ним много лет в полном согласии.

Теперь Архип Сычев сам чахнет от какой-то болезни. Уж один скелет остался. Вот и сейчас он сидит, тяжело дыша, уставившись в землю, и, казалось, никого не замечает из окружающих.

— Ну, как, кум Архип, здоровьишко-то? — спросил его дядя Илья.

— Да, слава богу, получше. Выходить на улицу стали, — ответила за Архипа тетка Софья.

— С вечера вроде как бы и ничего, — сказал, прокашлявшись, Архип. — А к утру удушье — мочи нет. Вчера думал, совсем каюк пришел. Хочу Софью позвать. И не могу. Язык-то вроде уж отнялся. Спасибо Степану. Услышал, что со мной что-то неладное. Снял меня с печи, посадил к окошку, принес ковш воды. Ну, я и очухался помаленьку.

Дядя Архип опять тяжело закашлял. Потом медленно вытащил из кармана трубку, вынул из нее чубук и стал обрезывать ножом его конец, пропитанный баткой. Руки его тряслись, и нож беспомощно скользил по чубуку. Степан молча взял из его рук чубук, отрезал от него кругленький ломтик и подал его Архипу. Тот положил этот ломтик на язык и стал сосать. Кашель сразу же унялся. Лицо дяди Архипа просветлело. На нем заиграла слабая улыбка.

— Вот ведь какая хреновина получается. Всем на удивленье. Лечился, лечился. Сколько порошков этих переглотал. А лекарство-то, оказывается, у меня в кармане лежало. Спасибо Герасиму — надоумил. «Ты, — говорит, — попробуй батки из трубки под язык-то класть да сосать. Она сильно хорошо кашель-то прочищает». Попробую, думаю, может, и в самом деле поможет. Отрезал от чубука такой блинчик и давай его сосать. И скажи ты ведь какое дело — весь тот день не кашлял. Теперь на этом только и держусь. Только вот чубуки выпрашивать у людей приходится. От одного-то своего не много налечишься. — Тут дядя Архип вынул из кармана и показал всем несколько новых чубуков. — Спасибо Степану — сделал мне целый десяток на обмен.

Все внимательно слушают дядю Архипа. И понимают, конечно, что сосать батку из трубки — дело противное. Однако это никого не удивляет. Удивляет другое — что никто этого лекарства не знает. Выходит, что лечился человек, лечился разными лекарствами, пил всякие снадобья, глотал без счету порошки — и все без пользы. А вот простая батка из чубука дает человеку такое облегчение. Если бы знать в свое время, может быть, совсем другое дело было бы.

— От бога все это. И болезни все, и лекарствия, — глубокомысленно заключил дядя Илья и вынул чубук из своей трубки. Он принял от Архипа новый чубук, а ему передал свой накуренный. — Уж если батка эта дает человеку облегчение — значит, она ему в плипорцию. Может соответствовать, значит. А уж если кому она не идет, так тут уж ничего не поделаешь. Нутро, значит, у того ее не принимает. На все божья воля. Все под ним, милостивцем, ходим.

— Это что уж и говорить. Дело известное, — вступает в разговор соседка Сычевых Акулина Обеднина. — А я вот так скажу: на одну болезнь лекарство нужно, а на другую слово надо знать. Не будешь знать того самого слова, какое нужно, никакое лекарство тебе не поможет…

— Это как же понимать, Акулина Елисевна? Выходит, слово сильнее лекарства? — спросил Сергей Семенович Ворошков.