Красавица и чудовище - Татьяна Тарасова

Я хотела бы иметь таких же преданных и любимых учеников, каких я имела и имею. Я хотела бы так же волноваться на тренировках. Страдать при каждом прокате.

Хочу, чтобы, как всегда, мои воспитанники приходили в мой дом и чтобы я была здорова и могла их принимать, как принимала всегда, — вкусно кормить, долго беседовать. Хотела бы, чтобы каждое последующее поколение моих учеников знало, что делало предыдущее. Знали бы, как они дружили, как относились друг к другу, как вместе тренировались и катались. Как они жили и кем стали потом. И сколько было пролито пота и слез, чтобы кем-то стать.

Работать, пока есть силы, не знаю, на сколько их хватит, хотелось бы, чтоб их хватило надолго.

Мне нравятся все цветы, которые нам дарят. Отовсюду, где проходят соревнования, я везу домой цветы. Мои ученики отдают мне свои букеты. Им остаются аплодисменты. Дома я долго разворачиваю огромные пакеты, потому что ничего так тщательно перед дорогой не упаковываю, как цветы. Порой огромные целлофановые мешки, в которые я укладываю букеты, весят до десяти килограммов. Десять килограммов цветов!

Цветы потом долго стоят у меня дома, расставленные во все вазы.

После чемпионата 1983 года в Хельсинки я забыла в холле гостиницы букет. Как вспоминаю об этой потере, сразу хочется плакать. Там было не менее пятисот роз!

Честно говоря, мне больше всего нравятся незабудки, но их почему-то никто и никогда не дарит.

Однажды в сибирском турне сборная приехала в Кемерово во время страшного снегопада и дикого холода. А в Кемерове открытый каток, и, естественно он засыпан. Мы сами его расчищали каждые пятнадцать минут, но все равно ребята катались буквально по колено в снегу. Люди, которые пришли на наше выступление, казались снежными бабами, тем более, они смотрели на лед стоя и без перерыва. Полтора часа стояли зрители под снегопадом, а потом стали бросать на площадку цветы, выращенные на окне. В основном на снег ложилась герань. Ребята доставали из-под сугробов букеты, отряхивали живую красную роскошную герань. И еще к нам летели огромные белые, похожие на лилии, цветы — декабристы.

Люди делились с нами красотой. Отдавали выращенные в домашних горшках для домашнего уюта цветы. И, наверное, каждый из зрителей принес их с собой, потому что букетов мы собрали очень много. Вспоминая тот давний вечер, я могу сказать только одно: как же наши зрители любили фигурное катание!

* * *

Так заканчивалась моя первая книга, выпущенная в свет в 1985 году. В конце последней главы я не раз восклицала: «Разве можно себе представить, каким будет фигурное катание через двадцать лет… И что будет со мной через двадцать лет?»

Прошло уже пятнадцать.

Тогда я мечтала остаться таким же сумасшедшим тренером, каким была. Эта мечта состоялась даже в большей степени, чем я себе желала, что хорошо видно во второй части книги.

Часть II

Красавица и чудовище

В первой части книги я уже рассказывала о постановке в 1985 году произвольного танца на музыку Бизе — Щедрина «Кармен» для Бестемьяновой и Букина. Мы дружно работали еще три года. В 1988 году Наташа и Андрей в Калгари выиграли олимпийское золото. О нашем счастливом времени, когда мы были вместе, я написала и дальше, в главе, посвященной им.

Году в 1984-м, одновременно, как раз когда я заканчивала свою первую книгу (здесь это — Часть I), начал создаваться коллектив, ставший впоследствии театром «Все звезды». Это большая и важная часть моей жизни. Но прежде чем я перейду к ней, небольшое воспоминание о том, как я прощалась с единственной своей профессией. Думала — навсегда. Но разве кому-нибудь из нас суждено знать, что с ним будет?

Отлучение

Конечно, моя профессия, профессия тренера — это как наркотик, неизлечимое заболевание. Трудоголия. Я смотрю на то, что написала, и получается так, что все, о чем ни рассказываю, все происходило очень тяжело и рождалось уж очень страшно. Так, наверное, складываются отношения с наркотиками. Принимать ужасно, но отказаться не могут. Так тянет и тянет моя профессия. Видно, я родилась на этот свет для того, чтобы учить. Свои знания я должна отдать, передать, заставить их принять. Увидеть и вынуть в ком-то искру божью. Нет — это самый настоящий наркотик, от которого убегаешь, от которого отдыхаешь время от времени. Раны, которые он наносит, залечиваешь только у себя дома. А выйдя из тяжелого состояния, в котором есть и шок, и страх… и успех (а это тот же страх, потому что будет в следующий раз? что ожидает за успехом?), и физическая нечеловеческая усталость, и обиды, и оскорбления, и потери… опять его принимаешь.

Какой же тяжелый получился у меня уход из Спорткомитета после Олимпиады в Калгари… Я уже не помню, что за заседание у них проводилось. Наверное, президиум федерации. Точно, выборы нового президента. Я решила уйти из спорта в искусство, несмотря на то что у меня собралась хорошая группа, пять танцевальных пар следом за Наташей Бестемьяновой и Андреем Букиным. Какое-то время я еще подумывала, а может взять мне опять парное катание или выбрать кого-то из одиночников, но мои отношения со Спорткомитетом не складывались, подталкивая меня к уходу. Во-первых, я очень устала, во-вторых, я совершенно не могу с руководством ладить, находить общий язык с разными начальниками. Они для меня все на одно лицо, и все они одинаково меня измотали. И наконец упала последняя капля, что переполнила меня, и я взорвалась. Попала я на прием к спортивному министру Марату Грамову и там кричала и скандалила, пытаясь доказать, что нельзя у спортсменов, особенно у тех, кто принес стране всемирную славу, забирать после турне почти все деньги, оставляя им буквально крохи — 10, а то и 5 процентов от заработанного. Я кричала о такой несправедливости сначала у Грамова, а потом на коллегии Спорткомитета. Именно я должна была отъехать руководителем в этот последний для Наташи и Андрея тур, и именно мне велели, чтобы я этим и занималась — отъемом денег. Я заявила, что никуда не поеду, что не имею права отбирать у своих спортсменов кусок хлеба. Пусть комитет возьмет себе хотя бы пятьдесят процентов из их гонорара, но пусть имеют совесть и не отправляют практически в «последний путь» спортсменов без единой копейки. Речь шла о том, что Бестемьянова и Букин прощались со спортом, и мне не хотелось, чтобы они, как сотни советских чемпионов, оставались с копеечной пенсией.

Мне ответили: «Не хочешь ехать, ну и не надо. Другой руководитель поедет» — и посоветовали быстро сдать все паспорта и документы. Нашли некоего Блинова, тогда работавшего во Дворце спорта «Спартак» в Сокольниках, — впрочем, он и до сих пор там работает директором, — сказали: «Вот человек, который поедет и будет выполнять решение Спорткомитета». Именно это решение и стало той последней каплей, переполнившей мое терпение. Со всей очевидностью мне стало ясно, что правды я никакой не добьюсь и сделать ничего не смогу.