Опасный дневник - Александр Западов

Правда, — и об этом также было известно Порошину, — не для всех и не всегда. Нередко они бывали делом и развлечением и для фрейлин: ступая с кавалером в такт музыки по залу, можно было кой о чем у него узнать и о многом сговориться. Тогда через несколько балов подходило время сговора, а весною игрались свадьбы. Так, фрейлина княжна Анна Хованская недавно вышла за князя Федора Барятинского, Анна Ведель — за графа Захара Чернышева, графиня Екатерина Гендрикова — за графа Матвея Апраксина.

Но Анна Петровна Шереметева была слишком значительной особой, чтобы решать свою судьбу, танцуя польский с гвардейским поручиком.

Порошин знал в общих чертах историю Шереметевых. Семья была старинная, двести лет назад члены ее служили Ивану Грозному, позже поддерживали королевича Владислава на русском троне, но затем одумались и перешли к Михаилу Романову. Борис Петрович Шереметев был у Петра Первого генерал-фельдмаршалом, участвовал во всех крупных сражениях Северной войны, немало взял добычи в прибалтийских областях, расправился с восстаниями башкир и стрельцов в Астрахани, за что получил титул графа.

Сын его, Петр Борисович, камергер и сенатор, был ничем не знаменит, кроме уменья устраивать свои дела. Старший брат, Михаил, умер, от младшего, Сергея, он откупился деньгами — и завладел всем недвижимым имуществом отца, поместьями, в которых было шестьдесят тысяч крепостных крестьян!

За Петра Борисовича в 1743 году вышла княжна Варвара Черкасская, чье приданое, кроме денег и драгоценностей, составляли восемьдесят тысяч крестьян. К Шереметеву перешли Останкино, Кусково и все подмосковные имения Черкасских.

Стало быть, Анна Петровна Шереметева была самой богатой невестой в России — стране, где среди вельмож удивить богатством было, кажется, нелегко: приближенных к трону сановников монархи награждали щедро.

В то время состояние дворян исчислялось в России количеством крепостных крестьян, принадлежавших владельцу и работавших на него. На бумаге они обозначались словом «души», и счет велся только мужикам, женщин покупали в придачу.

Кто имел двести — триста «душ», слыл помещиком средней руки. Тысяча «душ» — крупное хозяйство. Известны и громадные богачи. Братьям Орловым императрица Екатерина подарила тридцать тысяч крестьян. Семье князей Голицыных принадлежало сорок пять тысяч «душ».

У графа Петра Борисовича Шереметева было, как считали современники, сто сорок или даже сто шестьдесят тысяч крепостных крестьян, а годовой его доход превышал семьсот тысяч рублей.

И Порошин, влюбившийся в Анну Петровну, понимал, что значит различие состояний, повторяя про себя стихи старшего друга, Александра Петровича Сумарокова:

Тех браков много, где богатство кажет власть,

И мало, где она сочетавает страсть…

Он был уверен, что все дело в доходах Шереметевых, и если б не они, счастье с Анной Петровной было бы, наверное, возможно.

Но главного Порошин не знал.

Анна Петровна видела — женщины всегда это чувствуют и видят — робкую влюбленность Порошина и ничем ее не поддерживала. Она также читала стихи Сумарокова, но вспоминались ей такие строки:

Другим разженна я, противяся тебе;

Другой меня разжег, противяся себе…

Да, сердце Анны Петровны было не свободно, причем сама она об этом не очень догадывалась и знала только, что замуж не хочет. Равнодушие дочери к молодым людям смущало родителей, но ее строгий характер не позволял им расспрашивать или поучать взрослую и разумную девушку.

Про Анну Петровну никто не говорил, что она засиделась в девках, — понимали, что для такой богатой и знатной невесты нужен и жених если не какой-нибудь принц, так около того, — но с замужеством не спешила она. А вокруг не редкостью были невесты и новобрачные в четырнадцать и пятнадцать годов.

Однако Анна Петровна — не торопилась. И на вопрос о причинах такой неспешности вряд ли могла прямосердечно ответить, потому что не нашлась бы, что сказать.

А причина была, и составлял ее троюродный брат Анны Петровны — Андрей Николаевич Щербатов.

Кавалер этот был сыном Николая Петровича Щербатова и Анны Васильевны Шереметевой, двоюродной сестры графа Петра Борисовича Шереметева. Шестнадцати лет из родительского поместья Андрея привезли в Петербург, вскоре после коронации императрицы Елизаветы Петровны. Начал он службу сержантом Измайловского полка, а поселился у дядюшки, Петра Борисовича, где за ним смотрели как за сыном. Свои сыновья У Петра Борисовича появились много позже, а первая Анна, родилась в 1744 году.

Этого ребенка Андрей полюбил с первого дня. Он играл с девочкой, возвращаясь из полка, смешил, когда она плакала, баюкал ее, пел песни, а как стала постарше, рассказывал сказки. Чины давали ему, по фамилии, без задержки, стал он обер-офицером, получил майорское звание — и по-прежнему все жил в доме Петра Борисовича, играя с Анютой или читая с ней книги. Любил он ее сильно — как дочь, как сестру, как друга. Но кто знает, не возникло ли в его душе и более сильное чувство?

Родители не боялись этой дружбы. Восемнадцати лет достигало различие в возрасте, к тому же родство было слишком близким: такой брак по законам православной церкви невозможен. Конечно, за деньги попу запрет нехитро и нарушить, но если бы на то пошло, деньги Петра Борисовича непременно взяли бы верх над кошельком Андрея Щербатова и такой тайный брак церковь не признала б действительным.

Что же оставалось в шереметевском доме? Сердечное влечение да осторожность старшего друга, от всей души желавшего счастья Анне.

Но с кем же?

Андрей Николаевич знал о Порошине, а Порошин о нем — нет. Однако что искания его стараются не замечать, видел. И, провожая великого князя с новогоднего бала в его покои, воспитатель говорил себе стихами Сумарокова:

Я чувствую в себе болезнь неутолиму:

Несносно, коль любить — и ах! не быть любиму…

4

С бала вернулись рано, великий князь был весел.

— Почитай мне, братец, напомни, чем мы с тобой в последние дни отличились, — попросил он Порошина. — Никита Иванович говорит, что в таких тетрадях не обо всем, что у нас происходит, писать надобно.

— Обо всем и не пишем, — уверенно ответил Порошин. Смысл сказанного не вдруг дошел до него, он лишь через секунду спохватился: — А откуда его превосходительство осведомлен о моих записках?

Павел сообразил, что проговорился. Во-первых, было нарушено слово молчать о дневнике, которое он дал Порошину. А во-вторых, Никита Иванович тоже велел ему не сказывать, что теперь он знает о ежедневных записях воспитателя.

Выходит, виноват дважды…

Лгать он не умел.

Да и зачем лгать? Разве он не государь, великий князь всея России?

— Я нашел так нужным — и сказал, — надменно вздернув подбородок, ответил Павел.

— Пусть на то была воля вашего императорского высочества, однако и волю держать царское слово не надобно забывать, — возразил Порошин. Он предполагал сам рассказать Никите Ивановичу о дневнике и огорчился тем, что обер-гофмейстер, выслушав сообщение великого князя, может составить себе неверное представление о его записях.

Но дело сделано, воротить нельзя.

Будь что будет…

— Что ж, извольте слушать свою повесть, ваше высочество, — сказал Порошин и взял со стола тетрадь.

Он перевернул несколько страниц, пробежав их глазами, и прочитал записи последних дней:

— «Государь великий князь изволил встать в осьмом часу. Одевшись, сел было учиться, но вдруг занемог, сделалась дрожь и позевота. Его превосходительство Никита Иванович, пришед в это время с половины ее величества, приказал великого князя раздеть, и он лег в опочивальне на канапе. Его преподобие отец Платон при том был, и тут происходили у нас некоторые рассуждения».

— Верно, — сказал Павел, — все так позавчера и было. Я не учился, и мы проговорили до обеда.

— «Кушать великий князь изволил один в опочивальне за маленьким столиком. После обеда зашла у нас речь о крестьянском житье, и я его высочеству рассказывал, как живут наши крестьяне, как они между собой в невинности увеселяются и какие между ними есть разные обряды. Его высочество прилежно просить меня изволил, чтоб я оное рассказал ему подробно».

Читая следующую фразу, Порошин поглядывал на мальчика —

«Таковое желание удовольствовать не нашел я ни малой противности; напротив того, почел сие за нужное, чтобы его высочеству сведомо было, как люди в разных званиях жизнь проводят и чем обязаны отечеству».

— И за это спасибо, братец, — небрежным тоном бросил великий князь. — Читай дальше.

— «Ввечеру была сегодня, — продолжал Порошин, — на придворном театре русская комедия „Лекарь поневоле“, балет ученический, маленькая пьеса „Завороженный пояс“. В сие время изволил его высочество смотреть со мною эстампы в энциклопедическом лексиконе. Там, между прочим, дошло до конских уборов. Я его высочеству рассказывал, как все части у хомута по-русски называются, и государь изволил после сам все то переговаривать».