Черчилль без лжи. За что его ненавидят - Борис Бейли

«Некоторое время назад, – сказал Сталин, – Молотова обвиняли в том, что он настроен слишком прогермански. Теперь все говорят, что он настроен слишком проанглийски. Но никто из нас никогда не доверял немцам. Для нас с ними всегда был связан вопрос жизни или смерти».

Я заметил, что мы сами это пережили и поэтому понимаем, что они чувствуют.

«Когда Молотов, – сказал маршал, – отправился в Берлин повидаться с Риббентропом в ноябре 1940 года, вы пронюхали об этом и устроили воздушный налет».

Я кивнул.

«Когда раздались звуки воздушной тревоги, Риббентроп повел его по длинным лестницам в глубокое, пышно обставленное бомбоубежище. Когда они спустились, уже начался налет.

Риббентроп закрыл дверь и сказал Молотову:

«Ну, вот мы и одни здесь. Почему бы нам сейчас не заняться дележом?»

Молотов спросил:

«А что скажет Англия?»

«С Англией покончено, – ответил Риббентроп. – Она больше не является великой державой».

«А в таком случае, – сказал Молотов, – зачем мы сидим в этом убежище и чьи это бомбы падают?»

Перед этим Риббентроп от имени Гитлера просил Молотова передать Стешину предложение о присоединении СССР к Тройственному союзу Германии, Японии и Итешии, предлагая поучаствовать в разделе Британской империи. Советскую сферу влияния предполагалось выделить от южных советских границ и вплоть до Индийского океана.

При расставании Гитлер сказал Молотову: «Я считаю Сталина выдающейся исторической личностью. Да и сам льщу себе мыслью, что войду в историю. И естественно, что два таких политических деятеля, как мы, должны встретиться. Я прошу вас, господин Молотов, передать господину Стешину мой привет и мое предложение о такой встрече в недалеком будущем…»

Чуев, по прочтении мемуаров Черчилля, заметил Молотову, что бывший британский премьер его ругает «за то, что вы помогали Гитлеру в сороковом году, когда Франция воевала. Поздравили Гитлера с победой над Францией… Знали бы Сталин и Молотов, что через год им придется воевать с Гитлером!»

«Знали, прекрасно знали, – заверил собеседника Вячеслав Михайлович. – А Черчилль провалился. Он не видел перспективу. Не хотел, вернее, видеть. Он человек с большим характером, упорством. Но характера мало, надо понимание иметь». Молотов не сомневался, что у него самого такое верное понимание мировой политики присутствовало, и оно полностью совпадало со сталинским.

И еще Молотов признавался Чуеву: «Мы ни на кого не надеялись. Что касается могущества державы, повышения ее оборонной мощи Стешин стремился не только не отставать, но быть впереди, несмотря на то, что понимал, что мы вышли на самые передовые рубежи при колоссальной внутренней отсталости – страна-то крестьянская!»

8 сентября 1942 года Черчилль выступил в парламенте по итогам своего визита в Москву и, в частности, заявил: «России очень повезло, что когда она агонизировала, во главе ее оказался такой жесткий военный вождь. Это выдающаяся личность, подходящая для суровых времен. Человек неисчерпаемо смелый, властный, прямолинейный и даже грубый в своих высказываниях… Однако он сохранил чувство юмора, что весьма важно для всех людей и народов, и особенно для больших людей и великих народов. Сталин также произвел на меня впечатление своей хладнокровной мудростью, при полном отсутствии каких-либо иллюзий. Я надеюсь, что заставил его поверить в то, что мы будем верными и надежными соратниками в этой войне – но это, в конце концов, доказывается делами, а не словами». Вероятно, в тот момент британский премьер был искренне благодарен Сталину, что тот не ослабил советских усилий в войне, чем спас жизни тысяч и тысяч британских солдат.

На Черчилля особое впечатление произвели слова Сталина о коллективизации. Британский премьер вспоминал: «Он показал мне свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре – столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень старая экономка, а затем красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала своего отца.

Он взглянул на меня с усмешкой в глазах, и мне показалось, что он хотел сказать: «Видите, мы, большевики, тоже живем семейной жизнью».

Дочь Сталина начала накрывать на стол, и вскоре экономка появилась с несколькими блюдами. Тем временем Сталин раскупоривал разные бутылки, которые вскоре составили внушительную батарею.

Затем он сказал: «Не позвать ли нам Молотова? Он беспокоится о коммюнике. Мы могли бы договориться о нем здесь. У Молотова есть одно особенное качество – он может пить».

Тогда я понял, что предстоит обед. Я собирался обедать на государственной даче номер 7, где меня ждал польский командующий генерал Андерс, но я попросил моего нового и превосходного переводчика майора Бирса позвонить и передать, что я вернусь после полуночи. Вскоре прибыл Молотов. Мы сели за стол, и с двумя переводчиками нас было пятеро. Майор Бирс жил в Москве 20 лет и отлично понимал Сталина, с которым он в течение некоторого времени вел довольно живой разговор, в котором я не мог принять участия.

Мы просидели за этим столом с 8 часов 30 минут утра до 2 часов 30 минут пополудни, что вместе с моей предыдущей беседой составило в целом более семи часов. Обед был, очевидно, импровизированным и неожиданным, но постепенно приносили все больше и больше еды. Мы отведывали всего понемногу, по русскому обычаю, пробуя многочисленные и разнообразные блюда, и потягивали различные превосходные вина. Молотов принял свой самый приветливый вид, а Сталин, чтобы еще больше улучшить атмосферу, немилосердно подшучивал над ним.

Вскоре мы заговорили о конвоях судов, направляемых в Россию. В этой связи он сделал грубое замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне… В то время мне не были известны многие подробности, которые я знаю сейчас.

«Г-н Сталин спрашивает, – сказал Павлов несколько нерешительно, – разве у английского флота нет чувства гордости?»

Я ответил:

«Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно. Я действительно знаю много о флоте и морской войне».

«Это означает, – вмешался Сталин, – что я ничего не знаю».

«Россия сухопутный зверь, – сказал я, – а англичане морские звери».

Он замолчал и вновь обрел свое благодушное настроение…

Было уже за полночь, а Кадоган все не появлялся с проектом коммюнике.

«Скажите мне, – спросил я, – на вас лично также тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?»

Эта тема сейчас же оживила маршала.

«Ну нет, – сказал он, – политика коллективизации была страшной борьбой».

Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, – сказал я, – ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});