Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

Когда расставались в гостинице совхоза в первом часу ночи, я, подражая зрителям, просившим после встречи автограф, развернул просторную рекламную фотографию еще не такого седого, как нынче, Крючкова и сказал:

— Николай Афанасьевич! Надо же будет воспитывать самое маленькое поколение… Буду дочке рассказывать о моем детстве, без вас не обойтись… Подпишите Настеньке…

— Прекрасно! — сказал он бодро и хрипловато, взял фломастер и написал: «Настя! Будь счастлива! От души желаю тебе этого. Дядя Коля Крючков. 6.ХП.83».

АВГУСТА МИКЛАШЕВСКАЯ

Жива ли еще Августа Миклашевская? Та Августа, которой Есенин посвятил семь стихотворений?

Ты такая ж простая, как все,Как сто тысяч других в России.Знаешь ты одинокий рассвет,Знаешь холод осени синий…

Мне бы зайти к ней еще той осенью 1958 года, когда я решил ехать домой из села Константинова не с рязанской станции, а с Казанского вокзала в столице! Но кто бы указал мне дорогу к ней, назвал улицу и дом? И жива ли она? Есенинские соседи Ступеньковы упоминали барыню Лидию Кашину, Анюту Сардановскую, Айседору Дункан, Зинаиду Райх, Софью Толстую и Галину Бениславскую. О Миклашевской в Константинове никто и не слыхал. В Москве подступиться мне не к кому. Двенадцать лет пройдет, прежде чем я услышу в телефонной трубке голос Августы Леонидовны и получу приглашение на улицу Качалова. Той осенью не раз прогуливался я по улице Качалова, именно там, где книжный магазин и наискосок ее дом — старинный особнячок времен пушкинских. Мы ходим мимо чего‑то, кого‑то — и не ведаем…

За окном живет душа эпохи, замершей в учебниках, живет, что‑то вспоминает наедине, а мы не слышим.

В конце прошлого века, к юбилею Пушкина, журналисты «Нового времени» отыскали на окраине Москвы, в селе Всехсвятском, преклонную старушку, «ту женщину, с которой Пушкин разговаривал по целым часам и которую Гоголь считал своим добрым ангелом», — В. А. Нащокину, вдову задушевного друга поэта. Так случается в каждой эпохе: непременно найдутся в каких-то забытых углах жены, друзья, временные спутницы знаменитых людей, на полвека пережившие их; кто — нибудь вытащит на свет божий, прославит их на мгновение и, надышавшись «самой историей», отпустит снова «жити в старине и в миру».

В 1955 году, перед юбилеем Есенина, вспомнили о Миклашевской.

Дорогая, сядем рядом,Поглядим в глаза друг другу,Я хочу под кротким взглядомСлышать чувственную вьюгу…

…Март 1970 года. Из комнаты, наклонившись вбок, ступает она к порогу… В коридоре, похожем на чулан, тусклый свет, какой‑то огромный сундук в углу, на нем послевоенные журналы. Идешь и думаешь о той, давней, молодой и прекрасной, поэтическими строчками вытканной. А она уже старушка — ей семьдесят девять лет: седая, немощная, в длинном простом платье. Но слова сестры Есенина Екатерины Александровны, у которой я взял адрес Миклашевской, слова восклицательные: «И красива до сих пор!» — почти верны. Она коснулась рукой моей головы, точно благословила: «Такой молодой…» Да, да! — сколько раз так будет в каждом веке: еще не жившие на свете в пору чьей‑то молодости придут почтить в годы молодости своей чье‑то старческое величие. Комнату осматриваешь с музейным чувством: давно ничего нового в ней не ставилось — так… что внесли когда‑то, то и годится хозяйке, то и удобно.

Это та комната, где ревнивый к славе Есенина Маяковский сказал Августе: «Встаньте… Я хочу поглядеть на вас… Какая вы красивая…» Я сажусь на диван, он тоже исторический. Все вроде бы без изменений. Только знаменитые знакомцы куда‑то ушли и не вернутся. На столике фотографии, журнал с портретом Есенина. Вот какой она была: в меховой шапочке, счастливая, улыбающаяся, всех притягивающая своей красотой и молодостью. Эту фотографию она мне потом подпишет.

Безжалостна жизнь! Августа Леонидовна храбрится, хотя не совсем здорова, показывает номер «Нашего современника» с моей повестью «Люблю тебя светло», и тут мне становится как‑то стыдно, мне кажется вдруг, что строки об Августе Миклашевской убоги и бестактны, — она, наверное, морщилась, когда читала. Но нет, она ласкова со мной, позволяет сидеть у нее сколько угодно. В комнате ее сестры мы поужинали. В крохотном окошке телевизора о задачах советской литературы рассуждали делегаты Всероссийского съезда писателей, на котором утром заседал в Колонном зале и я. Сестры поговорили между собой о чем‑то будничном. Час был поздний, и у меня не хватило смелости донимать Августу Леонидовну вопросами о Есенине, встречах с ним и прочем. Ее жизнь достойна внимания сама по себе, без всякой литературы. Здесь, в этом доме, она протекала сорок лет, — какая?

«Августа Леонидовна, — прочитал я потом в книге

приятеля Есенина, — была первой красавицей Камерного театра: волоокая, статная, с мягкими движениями, говорила негромко».

Ее заметили еще в юности. Она жила в Нахичевани, а училась в Ростовской Екатерининской гимназии, ходила туда пешком: деньги, которые ей давали на конку, она копила на билеты в театр. С галерки видела в «Норе» и «Бое бабочек» В. Ф. Комиссаржевскую. В последнем классе гимназии играла Софью в спектакле «Горе от ума».

— Я часто огорчалась оттого, что хорошо выглядела на сцене. Как‑то А. Я. Таиров сказал: «Вы сегодня были очень красивой». Я чуть не заплакала. Я готова была стать уродиной, только бы мне сказали: «Вы сегодня хорошо играли». На одном из дневных спектаклей по пьесе Анненского был переполох: пришел Федор Шаляпин. Мы танцевали вакханок. Мы почему‑то решили, что изнемогать от страсти надо с закрытыми глазами. Шаляпину спектакль не понравился, и он ушел раньше. Режиссер Ф. сказал мне: «Тебя хвалил Шаляпин. Спросил: «Кто эта дама с малиновой ленточкой на ноге?» — «Он же выругал меня! Я вакханка, а он назвал меня дамой».

— Нас очень похвалили. Пайщик театра, адвокат Иорданов, предложил устроить меня в театр. Я, конечно, испугалась. Я понимала, как отцу будет трудно, если поеду учиться. В 1910 году я вышла замуж. Миклашевский бросил работу, и мы поехали в Москву. Я поступила в театральную школу А. Шора. «Если не можете побороть застенчивость, — кричал на меня на уроках импровизации А. Г. Гейрот, — то надо забыть о театре и заниматься домом». Я плакала. Но, чтобы пересилить свою застенчивость, я решила держать экзамены в Камерный театр или Художественный. Перед Таировым и Коонен я читала: «У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий…» На мне была серая юбка, серая кофта с высоким воротником и большой светло — серый шарф. Стихотворение Таиров попросил прочитать сидя. Я села. Прочитала. Таиров спросил: «То, как вы сидели, это вы заранее обдумали?» — «Конечно, нет». После танца мне сказали: «Официально вы узнаете через десять дней, а пока вы приняты». И в Художественном театре меня записали на второй просмотр. Я читала одному Е. Вахтангову. На свадьбе Гейрота Вахтангов напугал меня своими похвалами, пошел меня провожать. Уверял меня, что, если поступлю в Камерный театр, никогда не стану актрисой, а буду «стильной барышней». Звал к себе пить кофе. Больше я в Художественный не пошла…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});