У войны не женское лицо - Светлана Алексиевич

– Девушки, Москва рядом. Я привезу вам парикмахера. Красьте брови, ресницы, завивки делайте. Я хочу, чтобы вы были красивыми.

И привез какую-то парикмахершу. Мы сделали завивки, покрасились. И такие счастливые были…»

И это женское – как выглядишь – часто было не только сильнее чувства голода, усталости, желания сна, но и страха смерти.

Вот как об этом вспоминает санинструктор Софья Константиновна Дубнякова:

«…На Ладожском озере попали под сильный обстрел. Кругом вода, ранят – человек идет сразу ко дну. Я ползаю, перевязываю, подползла к одному, у него ноги перебиты, сознание теряет, но меня отталкивает и в свой „сидор“ – мешок, значит, лезет. НЗ свой тянет и есть хочет… А мы, когда пошли по льду в наступление получили продукты. Я хочу его перевязать, а он – в мешок лезет и ни в какую: мужчины как-то очень трудно голод переносили.

А у меня другие мысли были. Я боялась некрасивой лежать после смерти. Только бы не разорвало на куски снарядом… Я такое видела…»

«Бежим по грязи, люди падают в эту грязь. Так не хочется погибать в такой обстановке. Ну, как молодой девушке лежать в такой грязи? А в другой раз, это уже в оршанских лесах, там мелкие кусты с черемухой. Подснежники голубые. Весь лужок в голубом цвете… Погибнуть бы вот в таких цветах! Дурошлеп еще, семнадцать лет… Это я себе так смерть представляла…» (Любовь Ивановна Осмоловская, рядовая, разведчица).

Надо еще представить обстановку, в которой они жили, и жили не месяц, не два, а годами, всю тяжесть физических и душевных перегрузок, обрушившихся на них, опасность, которой подвергались ежедневно, чтобы понять, какой ценой им удавалось сохранить эти женские привычки, милые юные странности. Добавим к этому совсем другое настроение тех дней, когда каждая минута, отданная своему личному, казалась незаконной.

Прежде чем об этом расскажет штурман Александра Семеновна Попова, летавшая на «По-2», я хочу дать слово Герою Советского Союза, заслуженному летчику-испытателю Марку Галлаю:

«Что такое один вылет?

Это – огонь зенитных средств всех калибров, до автоматного огня включительно („По-2“ работали на предельно малых высотах, порой на бреющем полете), это – ночные истребители противника, это – слепящие прожектора, а зачастую это еще и непогода: низкая облачность, туман, снег, обледенение, штормовой, бросающий легкую машину с крыла на крыло, вырывающий ручку управления из рук ветер…

Причем все это – на „По-2“, маленьком, тихоходном и к тому же легко воспламеняющемся и горящем, как спичка, как сухой порох…

Надо ли было пускать девушек на войну? Не знаю…

Но восхищаюсь ими безмерно».

«Ночные ведьмы» – так писала фашистская печать о наших летчицах, утверждая, что это женщины-бандиты, выпущенные из тюрем.

А вот какие они были.

В Ессентуках Александру Семеновну Попову знает каждый. Когда я не застала ее дома, соседи подсказали, что найти ее можно в местном краеведческом музее: «Как пошла на пенсию, так только там ее и ищи. Людей к нам приезжает много, и все хотят познакомиться с ней, послушать. Один раз летела она в Москву, так на пропускном контроле ее задержали: „Что у вас в чемодане металлическое?“ А там у нее один жакет лежал, но весь в золотом металле… Не каждый мужчина имеет столько наград, как она».

Александра Семеновна действительно сидела в одной из маленьких музейных комнат и вязала что-то малиновое, детское. Объяснила: «Пока экскурсии нет, отдыхаю. Две-три экскурсии в день – это опять два-три раза я на войне побываю. Меня подруга научила: „Хочешь успокоить нервы, возьми спицы в руки“.

Спицы в ее больших сильных руках казались игрушечными.»

Александра Семеновна Попова, гвардии лейтенант, штурман:

«В мае сорок второго года мы вылетели на фронт. Нам дали самолет „По-2“. До войны на нем училась летать молодежь в аэроклубах, но никто не мог и подумать, что его будут использовать в военных целях. Самолет был деревянной конструкции, сплошь из фанеры, обтянутой перкалью. Достаточно было одного прямого попадания, как он загорался – и сгорал в воздухе, не долетая до земли. Единственная солидная металлическая деталь – это сам мотор М-II.

Потом уже, под конец войны, нам дали парашюты и поставили пулемет в кабине штурмана, а до этого не было никакого оружия, четыре бомбодержателя под нижними плоскостями – и все.

Вы спрашиваете, как мы выдерживали? Я вам расскажу…

Перед уходом на пенсию я заболела от одной этой мысли: как это я не буду работать? Приехал врач, сделали мне кардиограмму, и меня спрашивают:

– Вы когда перенесли инфаркт?

– Какой инфаркт?

– У вас все сердце в рубцах.

А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Несколько девушек вынуждены были уйти из полка, не выдержали. Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши „По-2“ подстреливали из винтовки…

Делали до двенадцать вылетов за ночь. Я видела Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем был. Можете себе представить, что было с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли даже планшет нести, тянули по земле.

Самолет после выполнения задания оставался на земле несколько минут и снова – в воздух. Представьте себе наших девушек-оружейниц! Им надо было за эти несколько минут четыре бомбы – это четыре сотни килограммов – подвесить к машине вручную. Организм до такой степени перестраивался, что мы всю войну женщинами не были… Никаких у нас женских дел не было… Ну, вы сами понимаете… А после войны не все смогли родить…

Мы все курили. И я курила, такое чувство, что ты немножко успокаиваешься. Прилетишь – тебя всю трясет, закуришь – успокоишься. Ходили мы в кожанках, брюках, гимнастерке, зимой еще меховая куртка. Поневоле и в походке, и в движениях появлялось что-то мужское. Когда кончилась война, нам сшили платья хаки. Мы вдруг почувствовали, что мы девчонки…»

Триста шестьдесят пять боевых вылетов сделала штурман Александра Семеновна Попова. Летала на Керчь, Севастополь, Брест, Варшаву, Берлин. После войны тридцать лет работала геологом. В пятьдесят лет поступила во второй институт и окончила его. Стала историком. «Увидела, что с годами не могу быть хорошим геологом. Хороший геолог всегда в поле, а у меня уже силы не те. Работаю сейчас учительницей. Там молодежь, а с ней никогда не состаришься. Из нашего полка Женя Жигуленко в пятьдесят четыре года поступила во ВГИК и окончила режиссерский факультет. Сейчас снимает фильм о нашем полку. Вот какие у нас девчата…»

С Софьей Адамовной Кунцевич мы встретили через несколько дней после вручения ей золотой Международной медали «Флоренс Найтингейл». Она ждала меня в библиотеке Минского технологического института, где работает вот уже тридцать лет: «Все давно разойдутся, а я сижу, всегда работа найдется. В квартиру приду – одна, а тут – с книгами…» Подарки, диплом и сама Золотая медаль хранятся тут же, в ящиках с книжными карточками. Здесь и военные фотографии, сбереженные фронтовые газеты. «Вся моя жизнь, я вам признаюсь, здесь. На людях…»

Софья Адамовна Кунцевич, старшина, санинструктор стрелковой роты:

«Молодые пришли меня поздравлять и удивляются: „Как это вы могли вытащить сто сорок семь раненых? Посмотришь: такая худенькая на военных фотографиях…“ Да, я их, может, двести вытащила, кто тогда считал. Мне это и в голову не приходило, мы этого не понимали. Идет бой, люди истекают кровью, а я уду сидеть и записывать. Я никогда не дожидалась, когда кончится атака, я ползала во время боя и подбирала раненых. Если у него осколочное ранение, а я приползу к нему через час-два, то мне там нечего делать, человек останется без крови.

Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я одного хотела – дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была. Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: „А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться…“

Помню, не хватает бинтов… Такие страшные пулевые ранения, что кладешь на рану пакет. С себя все нижнее разорвала и ребятам говорю: „Давайте снимайте кальсоны, нижние рубашки, у меня люди погибают“. Они поснимали, порвали на куски. Я их не стеснялась, вот как будто с братьями, мальчишечкой среди них жила. Идем, держимся втроем за руки, и средний спит час-два. Потом меняемся.