Дорога долгая легка… (сборник) - Борис Носик

Закончив съемку эпизода, в котором отец героини спасает жизнь эстонскому ребенку, убивает бесчисленное множество немцев и погибает смертью храбрых, Зенкович с режиссером поехали ужинать. В ресторане они отвлеклись от неприятных мыслей, поговорили о Куросаве, вспомнили трофейные фильмы своего детства и отправили телеграмму друзьям в Орджоникирв. Вернувшись в гостиницу, они еще долго сидели в просторном режиссерском номере. Пришли помрежи и ассистенты, заварили зеленый чай, закурили папиросу, начиненную индийской коноплей, зельем родных полей… Все потешались над некурящим Зенковичем, который не умел втягивать в себя дым. В конце концов это удалось и Зенковичу, потому что глаза его покраснели, «поплыли», и он поймал «торч». Над ним добродушно смеялись, из-за того что он так по-черному «заторчал», но больше всех в тот вечер смеялся он сам…

Улегшись на подоконник, Зенкович стал глядеть вниз, на опустевший бульвар не нашего города, и думать о том, что где-то там далеко-далеко от дома, в какой-то тридесятой стране, где тоже не наши бульвары и не наши дома, бульвары вот так же пустеют вечерами и люди вот так же, как мы, ловят свой кайф и свой «торч» и «плывут», плывут куда-то, куда им хочется, может, сюда, к нам, и плывут… Им ведь тоже хочется уплыть подальше от того места, где они находятся, потому что им кажется, что там, в другой стороне, должны быть другие бульвары, другая тоска и другой «торч»…

В разгар этого нестройного веселья пришел молодой усатый осветитель и, снисходительно поглядывая на нерасторопных бахорцев, сообщил, что Изя притащил к нему в номер двух чудачек, а сам сто грамм выпил и вырубился. Пришлось ему, усатому, обеих обслуживать, да еще и выводить из гостиницы.

С сожалением догуливавший остатки непривычного кайфа, Зенкович сказал, глядя вниз, на пустынный бульвар:

– Темнотища, тощища… Сейчас никакой Изя уже никого не поклеит…

– Изя кого хошь поклеит, – сказал усатый выкормыш орджоникирвской улицы. – Ты еще Изю не знаешь.

– Разбуди его! – капризно приказал режиссер.

Изя пришел, потирая свои младенчески невинные глаза и простодушно удивляясь:

– Поверите, привел двух кадров и уснул. Где они, черт их знает? Деньги вроде на месте.

– Были деньги? – удивился замдиректора.

– Было. Два рубля. Вот они.

Режиссер объяснил задачу: надо поклеить кого-нибудь на бульваре, прямо сейчас, под этим вот окном, чтоб всем было видно.

– Только поближе, чтоб было еще и слышно, – добавил Зенкович.

Изя послушно кивнул и вышел на темную улицу.

– Ни души, безнадега, – сказал Зенкович, глядя вниз.

– Получится, – сказал режиссер. – Надо только выпить.

Все выпили, а к Зенковичу в тепле номера сам собой вернулся устойчивый «торч» индийской конопли.

– Идет, – сказал Зенкович, и все прислушались. Вдалеке раздался стук женских каблуков по асфальту.

– В Бахоре уже четыре часа, – сказал ассистент.

Теперь была видна женщина, полная, статная эстонка. А может, она была русская – и с близкого расстояния не разберешь, а тут… Нет, все же, наверно, эстонка! В руках она несла тяжелую авоську с продуктами. Наверное, какая-нибудь официантка из позднего кафе. Или повариха. Спешит домой к мужу и ребенку, тащит им в клюве украденные с кухни продукты. Дохлое дело. Бедный Изя.

Изя налетел на нее из-за угла, как разбойник, заговорил очень быстро и напористо. Зенковичу видно было, что Изя время от времени вынимает из кармана мосфильмовское удостоверение. Сперва он, кажется, хотел забрать у нее авоську, вроде как джентльмен, но женщина этому воспротивилась и опасливо спрятала авоську за спину.

– Сейчас она ему врежет, – сказал Зенкович.

Изя бормотал все быстрее. До окон второго этажа долетали лишь обрывки его отчаянного монолога:

– Киноискусство… Кинозвезды… Творчество… Москва… Ленинград… Рига… Белград… «Мосфильм»… «Алло, мы ищем таланты!»… «Музыкальный киоск»… Кеосаян…

Зенкович видел, как женщина подошла к скамейке, к которой вел ее Изя, села, поставила рядом сумку. Изя стал говорить еще быстрее, но тише.

– Про нас, гад, забыл, – шепнул режиссер.

– Увлекся! – сказал Зенкович. Он увидел, как Изя поднял авоську, взял женщину под руку и повел в гостиницу. – Гениально! – сказал Зенкович уныло.

– В Орджоникирве уже утро… – отозвался режиссер полусонно и как будто бессвязно.

– Да, да, в Вашане тоже утро, – сказал Зенкович. Ему вдруг вспомнилось, как он вставал мочиться на рассвете, когда солнце едва касалось дальней горы, и это яркое пятно на склоне обещало, что снова будет синее небо и безоблачный день труда. И где-то на краю кишлака обездоленно и настырно, с горькой примесью автоиронии кричал безобидный ишак, любимый зверь Зенковича.

– Вот в Орджоникирве в эту пору не поклеишь, – сказал режиссер.

– А в Вашане никто не поклеит, даже Изя, – подхватил Зенкович. И тут все они повторили полутрезво, что да, в Вашане уж, да еще в такую рань, пожалуй, никто, даже Изя… Все они упорно, на разные лады повторяли эту фразу, все, даже усатый подонок-осветитель, так, будто в ней была какая-то надежда, в этой фразе, – и про Вашан на рассвете, и про Изю, и про эту глухую сексуальную безнадежность…

А наутро Зенкович покинул прекрасный Таллин. Он решил с недельку покружить по Эстонии, посетить разные уголки нашей отечественной заграницы, раз уж он попал сюда в эту дивную летнюю пору. Он пожил немного в Тарту, и в маленьком Выру, и в прелестном Отепя на берегу озера Пухаярве, где купался, лежал ничком на деревянном настиле над озером, беседовал с приблудным московским интеллигентом, пытался забыть про кино и думать об одном только прекрасном. И все же не мог не признать в душе, что, как ни крути, он все же причастен к тому, что делают сейчас в Таллине и затевают в Орджоникирве. Ночью, гуляя в сладостно-горьком одиночестве под холодными прибалтийскими звездами, он давал себе торжественное обещание, наездившись вволю и заработав пару копеек, навсегда забросить кинематограф и начать честную жизнь.

* * *

Через десять дней Зенкович вернулся в Таллин, загоревший и окрепший духом. Он узнал, что военные действия уже сняты и с героем-отцом более или менее покончено. Теперь так же мучительно и сумбурно снимали чайхану. Зенкович опять стал суетиться и беспокоиться о главных героях: им ведь не нужно было бегать с автоматом – они должны были изображать чувства. У Кубасова на них по-прежнему не оставалось времени. Зенкович решил разгрузить режиссера, взяв на себя часть работы. О работе с героиней, конечно, и речи быть не могло: это была немолодая и некрасивая бахорка, жена кого-то шибко ответственного. Но Зенковичу показалось, что он смог бы с пользой для дела порепетировать или просто побеседовать с розовским мальчиком. Поскольку оба были свободны, они засели с утра в уютном таллинском кафе, где, попивая кофе, беседовали о роли. Проникнувшись доверием к Зенковичу, мальчик рассказал, что здесь, в Эстонии, у него уже было шесть жен.

– Конечно, не настоящий жена, – объяснил он. – Но все было, как настоящий.

– Обожди, ты не сбивай меня, Фархад, – сказал Зенкович. – Попробуй лучше понять, что ты за человек.

– Что я за человек? Плохой я человек?

– Я имею в виду роль. По роли ты хороший человек. Ты не подлый человек.

– Это хорошо, что не подлый, – охотно согласился Фархад. – Один у меня, правда, был совсем уличный, я ему платок давал…

– Нет, я не о том… Понимаешь, ты чистый мальчик. Открытый… И брось ты про это, заладил одно и то же. Зачем тебе шесть жен? Тебе что, лучше от этого? Сам подумай: какая польза человеку, если приобретет весь мир, а душе своей повредит?

– Это записать? – спросил Фархад.

– Запиши. Потом выучи. – Зенковичу было лестно, что евангельский текст произвел впечатление на его подопечного. – И еще учти – ты образованней, чем она. Она к тебе и тянется, потому что ты умней. Ты умный мальчик. Ты вообще книжки читал?

– Конечно, читал. В школе особенно много читал. Военный приключений читал. Уголовный розыск читал. В училище тоже нам много книжки задавал. Учебный… Посмотри, вон у тот длинный какой ноги…

– А художественную литературу? Мировую литературу?

– А как же. У меня даже дома есть. Чингиз Айтматов написал. «Тополек в красной косынке». Самый мировой литература. Во всем мире переводят.

– Рассказать тебе немножко об искусстве? Если интересно…

– Посмотри, вон у того какой длинный ноги…

Зенкович рассказывал Фархаду об архитектуре Москвы. Дня начала он взял знакомый любому приезжему кусок города: от «Детского мира» до ГУМа.

– Интересно, – сказал Фархад. – Сколько там ходил, никогда такой вещи не видел… Посмотри, вон у тот какой длинный ноги…

Зенкович решил, что если рассказать актеру что-нибудь такое, чего не знают его коллеги, то в результате он, может, обретет хотя бы снобизм, станет снисходительно, чуть свысока относиться к партнерше. А это привнесет кое-что в картину…