Ветхозаветные пророки - Александр Мень

В ответ на свое вопрошание Аввакум слышит весть о новой грозе: фараон будет повергнут, но годы испытаний еще не кончились; новые властители придут на смену прежним. Кто они? Персы, мидийцы, варвары неведомых стран? В псалме Аввакума они названы «касдим», халдеями; это племя тогда правило в Вавилоне. Но по существу здесь образ любой державы, которая алчно поглощает народы. Это — чудовище, служащее лишь своему ненасытному честолюбию: «Сила его — бог его».

Пророк ужасается видению этого нового поработителя. Он опять с мольбой обращается к Богу, веря в Его святость и справедливость:

Ягве! Не Ты ли издревле Бог мой?

Святой мой! Не дай погибнуть мне!

Ведь только для Суда Ты попустил его?

Оплот мой! Для кары Ты поставил его?

Слишком чисты Твои очи, чтобы смотреть на злодейство!

Ты не можешь выносить вида нечестивого.

Как же Ты смотришь на злодеев

и молчишь, когда нечестивый пожирает праведного?

(1.12–13)

Ночью поднимается пророк на башню, чтобы здесь, в тишине и уединении, услышать ответ Божий. Перед ним расстилаются волнистые горы, окружающие Иерусалим; Сион спит тревожным, болезненным сном, окутанный черным покровом скорби. Иерусалим… Город царей и пророков, город обманутых надежд. Как мал он в сравнении с Фивами, домом Амона, великим Вавилоном и погибшей Ниневией! Но вот здесь стоит провидец, упорно всматривающийся в темный небосвод; он ожидает ответа от Бога, ответа себе, Израилю, всему человечеству. Доколе, Господи?.. Эта вопрошающая фигура на городских стенах вырастает в исполина, поднимаясь к звездам, воплощая в себе все духовное томление мира. Доколе, Господи?..

Миновала ночь. Наступает утро, поднимается дым курений, звенят серебряные трубы, открываются ворота. Певец снова стоит перед алтарем. Люди внимают ему, а он возвещает то, что услышал в безмолвии ночи. Бог ответил. Теперь пророк знает, что мир и полнота жизни будут обитать в тех, кто, невзирая ни на что, не усомнился в Боге, кто до конца будет доверять Ему:

Вот у надменного не устоит душа,

ПРАВЕДНЫЙ ЖЕ ВЕРОЮ СВОЕЮ ЖИВ БУДЕТ.

(2.4)

Таков единственный спасительный исход из темных лабиринтов жизни. Вера — это то невыразимое, чем достигается пребывание с Богом; она поднимает человека туда, где сами собой разрешаются все вопросы и недоумения, ибо он начинает видеть жизнь глазами Божиими.

Об этом невозможно рассказать на земном языке, поэтому Аввакум и не пытается дать никакой богословской теодицеи, никакого логического оправдания тайны. Он лишь знает, что Бог творит Свои суды иначе, нежели человек, что нужно лишь всецело вверить Ему себя. Этот итог вопрошаний Аввакума, слова о животворящей вере повторит апостол Павел, когда будет говорить о приобщении человека к мистерии Искупления.

Псалмы пророка Аввакума завершаются величественным гимном о Богоявлении, в котором воскресают звуки и образы древней ханаанской поэзии. Это поистине «виденье, непостижное уму». Певец указывает Израилю на Творца, грядущего по вселенной; от поступи Его содрогаются звезды и горные хребты, Сущий являет Себя тайновидцу как единственный Владыка мира, вершащий Свои деяния вопреки злу и мятежу твари.

Среди исторических гроз, которые гимн изображает в виде стихийных катаклизмов, доверие к Богу стоит незыблемой скалой, оплотом твердости и мужества. Душа поэта охвачена экстатическим трепетом и переполняется любовью к Зиждителю. Эта любовь ищет не даров Его, но близости к Нему. Само Его существование становится источником неиссякаемой радости и примирения:

Я буду спокоен в день бедствия,

когда губитель восстанет на народ мой.

Пусть и смоковница не расцветает,

пусть не плодоносит лоза виноградная;

Пусть и маслина отказала, и нива не даст пищи,

пусть не станет овец в загоне и быков в стойле,

Но и тогда я буду радоваться о Господе

и веселиться о Боге спасения моего.

Ягве — сила моя,

Ему, Победителю, песнопение мое!

(3.16–19)

Итак, в лице пророка Аввакума Остаток Израиля сделал выбор: он поднялся над религией, которая ищет лишь видимых наград, а без них колеблется и гаснет. Из трагического мрака вера Аввакума вышла обновленной, преображенной и бескорыстной, как всякая подлинная любовь.

Иеремия против Иерусалима

Иудея 609–597 гг.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

А. Пушкин

Преемником убитого царя-реформатора должен был стать старший из его трех сыновей — Элиаким. Но в Иерусалиме хорошо знали заносчивый нрав царского первенца, и поэтому «народ земли» отдавал явное предпочтение Шалуму, второму сыну Иосии. Во время смуты, охватившей город после поражения у Мегиддо, совет старейшин сумел отстранить Элиакима и возвести на престол Шалума. Он был торжественно помазан в храме и принял тронное имя Иоахаз, что значит «Ягве крепок».

Но не прошло и трех месяцев после коронации, как новое бедствие постигло Иудею. После безуспешного похода на Евфрат и в Сирию вернулся фараон Нехо. На этот раз его послы прямо объявили, что отныне власть Египта над Палестиной восстанавливается. Противиться было бесполезно, и Иоахаз вынужден был ехать к фараону в Риблу для принятия вассальной присяги.

Обойденный Элиаким, вероятно, воспользовался моментом, чтобы наверстать упущенное. В результате фараон задержал Иоахаза при себе и затребовал в ставку Элиакима. Воцарилось напряженное ожидание; Иеремия предсказывал, что Иоахаз уже больше никогда не вернется на родину. А вскоре пришло известие, что Нехо возвращается в Египет, увозя Иоахаза в качестве пленника. Царем же над Иудеей он утвердил Элиакима, который, видимо, сумел убедить Нехо в своей лояльности. В знак подчинения он получил новое имя Иоаким.

Двадцатипятилетний царь был прямой противоположностью своему отцу. Больше всего он любил увеселения и роскошь, религиозными вопросами не интересовался, политической независимости не искал. В течение одиннадцати лет своего правления он, насколько это было возможно, хранил верность фараону, из рук которого получил власть. Дань, возложенную на него Нехо, он не пожелал выплачивать из казны или из средств богачей, но обложил податью весь народ. Те самые люди, которые не желали, чтобы он царствовал, теперь вынуждены были оплачивать цену его короны. Уже в этом своем первом шаге был весь Иоаким.

Главной заботой царя стала перестройка дворца. Пренебрегая денежными трудностями, он велел обшить его залы дорогим кедром и всячески их украсить. Иеремия впоследствии говорил, что этот дворец, где рабочих принуждали трудиться безвозмездно, построен на «неправде и беззаконии».

Что касается преобразований Иосии, то, хотя Иоаким формально не отменил их, все дело обновления веры оказалось полностью заброшенным. Первосвященник Хилкия к тому времени умер, и его сменил Азария, человек, во всех отношениях ему уступающий. Духовенство и пророки были рады уже и тому, что не наступила реакция в духе Менаше. Чтобы задобрить их, царь оставил за храмом положение единственного святилища. Сохранение этой внешней стороны реформы радовало тех, кто считал важным уберечь хоть что-то: пусть столь страстно ожидаемая мессианская эра отодвинулась в неопределенное будущее, зато оставался несомненный знак Божиего благоволения — Иерусалим и храм; они стоят нерушимо, и это главное. Ореол святости и неприступности, окружавший город, не померк, а, напротив, стал ярче прежнего. Египтяне не коснулись Сиона; это ли не доказательство того, что Ягве по-прежнему обитает в Своем Доме?

В эти годы патриотизм, раненный крушением политических надежд, стал вырождаться в болезненный национализм. Как это нередко бывает, бедствия подогревали национальное чувство народа. Даже когда после Мегиддо все рухнуло, храм оставался последним прибежищем патриотических чаяний.

Удовольствовавшись малым, его служители смотрели сквозь пальцы на то, что социальные идеи второзакония превращались в пустой звук, что люди охладевали к памяти Иосии.

Исподволь стали возрождаться старые языческие обряды. Кое-где крестьяне вновь старались умилостивить Ваалов, опасаясь засухи, а женщины отыскивали заброшенные амулеты Астарты.

Впрочем, это были уже скорее тени прошлого, которые не могли изменить общей картины набожности и спокойствия. В стране царил мир. Египетское иго не было слишком тяжелым, оно ограничивалось взиманием подати. В остальном же фараон не вмешивался во внутреннюю жизнь Иудеи. Все шло своим чередом: крестьяне обрабатывали землю, писцы трудились в канцеляриях, священники совершали богослужение, царедворцы составляли сметы для построек и содержания гарема, купцы торговали, левиты пели, пророки пророчествовали.