Зима в Лиссабоне - Антонио Муньос Молина

мертвецом. Чем ты занимался в Париже?

— Читал детективы в кровати. Ты не мертвец, Билли. Ты гораздо живее нас.

— А вот поди объясни это Оскару, и монашке, и врачу. Они, входя сюда, встают на цыпочки, чтоб взглянуть мне в лицо, будто я уже в гробу.

— Двенадцатого мы с тобой сыграем вместе, Билли. Как в Копенгагене в старые времена.

— Откуда тебе знать о старых временах, парень? Это ж было еще до того, как ты родился. Все остальные померли в нужный момент и уже тридцать лет играют в преисподней — или куда там Бог отправляет людей вроде нас. Посмотри на меня — я тень, ссыльный. Только выслали меня не из страны, а из времени. Мы, те, кто остался, все притворяемся, что еще живы, но это ложь — мы мошенники.

— Ты никогда не лжешь, когда играешь.

— Нои правды не говорю…

Билли Сван засмеялся, и его лицо исказилось как от болевого спазма. Биральбо вспомнил фотографии с его первых дисков, его профиль то ли наемного убийцы, то ли героя-негодяя с отблескивающим набриллиантиненным вихром между глаз. Вот что сделало время с его лицом: сморщило его, вдавив лоб с жалкими остатками того дерзкого вихра и соединив в одну гримасу на будто сдувшейся голове — нос, рот и подбородок с ямкой, почти исчезавший, когда Билли Сван играл на трубе. Биральбо подумал, что, может быть, этот человек действительно мертв, но он никем не сломлен — никем, ничем и ни разу в жизни — он сильнее даже выпивки и забвения.

В дверь постучали. Оскар, который так и стоял безмолвным стражником около входа, немного приоткрыл дверь, чтоб посмотреть, кто там: в щель просунулась крылатая голова монашки. Она окинула комнату внимательным взглядом, будто высматривала тайно пронесенный виски, и сказала, что уже очень поздно, мистеру Свану надо дать поспать.

— Я все равно никогда не сплю, сестра, — отозвался Билли Сван. — Вы бы лучше принесли мне кувшин освященного вина или попросили своего католического Бога, чтоб избавил меня от бессонницы.

— Я приду завтра. — Биральбо, детским страхом боявшийся белых монашеских ток, тут же безропотно принял необходимость уйти. — Звони мне, если что-то понадобится. В любое время. Оскар знает телефон отеля, где я остановился.

— Не надо приходить завтра. — Глаза Билли Свана за стеклами очков казались страшно большими. — Уезжай из Лиссабона. Сегодня же. Я не хочу, чтобы ты ошивался тут и ждал, когда я умру. И Оскар пусть едет с тобой.

— Мы сыграем вместе, Билли. Двенадцатого числа.

— Ты не хотел ехать в Лиссабон, помнишь? — Билли Сван приподнялся, опираясь на Оскара и смотря мимо Биральбо, точно слепой. — Я знаю, что тебе было страшно, и поэтому ты выдумал сказку про то, что у тебя контракт в Париже. Нечего теперь раскаиваться. Ты же все так же боишься. Послушай моего совета: уезжай отсюда, беги, не оборачиваясь.

Но в тот вечер боялся сам Билли Сван, сказал мне Биральбо. Он боялся смерти, или что кто-нибудь увидит, как он умирает, или что он будет не один в последние часы перед кончиной: он боялся не только за себя, но и за Биральбо, а может — кто знает — лишь за него: он не должен был увидеть то, что сам Билли уже смутно различал в этой комнате санатория на краю света. Будто чтобы спасти друга от кораблекрушения или от заражения смертью, трубач потребовал, чтобы он ушел, а потом в изнеможении упал на подушки — монашка поправила ему одеяло и выключила свет.

Вернувшись на станцию, Биральбо с удивлением обнаружил, что было только девять вечера. Ему подумалось, что все те места — санаторий, лес, деревня, замок с коническими башнями и поросшими плющом стенами — исключительно ночные, что над ними никогда не бывает рассвета или они тают, как туман, при первых же солнечных лучах. Ожидая поезда, он выпил в столовой рюмку крепкой настойки опалового цвета и выкурил сигарету. С какой-то смесью счастья и ужаса ощутил себя затерянным и чужим в этом городе — гораздо сильнее, чем в Стокгольме или в Париже, потому что эти названия, по крайней мере, существуют на картах. С пугающей надменностью, присущей одинокому человеку в чужой стране, он опрокинул вторую рюмку настойки и зашел в вагон, четко зная, в какое состояние сознания его погрузят алкоголь, одиночество и езда. Увидев приближающиеся огни города, он произнес «Lisboa», как произносят имя женщины, которую целуют бесстрастными поцелуями. На какой-то станции заброшенного вида поезд остановился рядом с другим, ехавшим в противоположном направлении. Раздался свисток, и оба состава медленно начали двигаться, послышался лязг неритмично бьющихся друг о друга металлических частей. Биральбо, подавшись вперед, стал вглядываться в окна другого поезда, рассматривать застывшие и далекие лица, которые больше никогда не увидит, взиравшие на него так же меланхолично, как и он на них. В последнем вагоне, за мгновение до красных огней и надвигающейся темноты, одиноко сидела женщина: она курила, склонив голову, настолько погруженная в свои мысли, что, когда поезд тронулся, даже не подняла глаза, чтоб взглянуть в окно. Темно-синий жакет, поднятый воротник, очень короткая стрижка. «Наверное, это из-за стрижки, — сказал мне потом Биральбо, — наверное, поэтому я ее не сразу узнал». Он вскочил на ноги и стал делать знаки руками в темноту, но это было совершенно бессмысленно: когда Биральбо наконец осознал, что только что видел Лукрецию, встречный поезд уже скрылся в туннеле.

Глава XIII

Он не помнил, сколько времени, сколько часов или дней бродил, как сомнамбула, по улицам и лестницам Лиссабона, по грязным переулкам, высоким смотровым площадкам, площадям с колоннадами и конными статуями королей, между сумрачными складами и портовыми свалками, дальше, на другую сторону, по бесконечному красному мосту через реку, похожую на море, по пригородам, кварталы которых поднимались то ли маяками, то ли островками посреди пустырей, по железнодорожным станциям-призракам, вчитываясь в их названия в тщетной попытке вспомнить, на какой из них промелькнула Лукреция. Он хотел сдаться на милость случая и заставить невозможное повториться: он вглядывался во всех женщин — и проходивших по улице, и застывших за окнами трамваев и автобусов, и едва угадывавшихся в глубине такси, и выглядывавших с балконов на пустынные улицы. Старые, равнодушные, заурядные, бесстыдные лица, бессчетные ужимки и взгляды, синие жакеты, никогда не принадлежавшие Лукреции, такие же неотличимые друг от друга, как перекрестки, темные подъезды, красноватые крыши и сумбур худших улиц Лиссабона. Биральбо влекла усталая настойчивость, которую в прежние времена он