Красная каторга - Никонов-Смородин Михаил Захарович

– Надеюсь, к шести часам у вас будет прорублено столько то прорубей, – говорил он мне обычно, сдвинув брови и посматривая сухим, деловым взглядом.

Однажды нам все-таки  повезло. Около берегов губы лед оказался тонким и мы быстро выполнили задание.

– Не развести ли костер? – предложиль алтаец Сурков.

Мы отошли от берега в лесные заросли и часа три сидели у весело пылающего костра.

Сурков курил свою неизменную махорочную папиросу и, подбрасывая в костер сухия сучья, сказал.

– У нас в Алтайской тайге, конечно, не в пример лучше. Тут и дров настоящих нет... Нну... какой это лес.

Сурков презрительно посмотрел на чахлый соловецкий лес.

– В этом лесу зверю негде жить – вот что. Семенов, однако, не разделял этого презрения.

– А вот оно и хорошо, что леса здесь плохия. Ежели бы тут лес был настоящий – прямая нам погибель. Вот мы здесь ополонки эти во льду рубим. Так это что..можно сказать пустое дело. А вот мне довелось весь прошлый год работать на Парандове. Вот это работа.

Он вздохнул и замолчал.

– Как же вы сюда, на Соловецкий остров попали? – спросил я.

Секенов раззел руками.

– Судьба... Пригнали нас на командировку человек двести, а живых... Ну, может быть, десять осталось. Вот какая работа.

Я стал расспрашивать о подробностях. Сурков сдвинул арестантскую свою шапку на затылок и сказал:

– Как попал, говорите? Да при побеге жив остался не убили. Вот и попал на Секирную. Отбухал там три месяца этим летом, да вот теперь из двенадцатой сюда и попал. Вы приходите к нам вечером, около железной печки расскажу. У нас стукачей нет, хорошо.

* * *

Вечером в сарае, освещаемом слабым светом керосиновой жестянной лампочки, шла обычная «рабочая жизнь». Каждый занят в эти немногие часы перед сном своим делом – один зашивает одежду или чинит обувь, другие стараются написать письмо или, роясь в своих скудных вещах, соображают – что бы такое из них выкроить: или продать часть или сменить на съестное.

Я сижу у печки, Сурков и Семенов только что покончили с чаем и заняли место на скамье как раз против меня.

– Хорошее это дело железная печка, – говорит Семенов, жмурясь на раскаленную почти до красна печку, – не будь этой самой печки – конец нашей жизни.

Сурков возражает:

– У нас на Алтае месяца по два охотники в тайге живут. И без печки обходятся... Нну, как свалишь, хоть скажем, сухой кедрач, да зажжешь.

Тут тебе никакая печь так не согреет. Да и здесь... Вот, скажем, попади я в лес – без всякой печки согреюсь.

Семенов недоверчиво на него посмотрел.

– А как же это ты согреешься у костра?

Приятели принялись рассуждать о кострах. Наконец, Семенов с сожалением сказал:

– Да, вот мы не умеем таких костров делать... И вот, пять человек бежали со мной с командировки на Парандове. Все погибли, потому не привыкший к лесной жизни народ.

Я заинтересовался побегом. Семенов, покуривая свою махорочную папиросу, рассказал грустную повесть о гибели товарищей от холода и чекистских пуль.

* * *

– В тюремном положении, известно, живешь как крот: везут или гонят этапом и сам не знаешь куда.

А у самого думка – не иначе, лучше будет. Так вот и нас из Кемперпункта сначала повезли немножко по железной дороге, а потом высадили и айда пешком. Народ в наш этап подобрали здоровый, больных ни единого. Нам и не вдомекъ–для чего такой подбор сделали... Ну, однако, после на месте все это выяснилось.

– Пришли это мы на сороковую версту Парандовского тракта. Дальше его, тракта этого, и нету. Дальше лес и болота. И по лесу только такая просечка – обозначает куда тракт этот идет. На командировке той землянки построены, в землянках, как водится, нары. И землянки, заметь, пустые, народу ни души. А видать – тут народ жил.

– И вот на другой день завелась эта чертова машина. Чуть свет уж все на ногах. Идем на работу партиями... На земляную работу. Из болота надо вынимать торфяную землю, рыть глубокия канавы. Каждому, конечно, урок – двенадцать кубометров. Это в болоте-то. Расчитано у них, видишь, на каждого человека в этапепо двенадцать кубометров. Ну, на командировке, конечно, не одни же землекопы, есть и повара и лекпом и там всякая прочая обслуга. Канавы они, конечно, не копают, а заняты своим делом: варкой пищи, стиркой и кому что положено. Так вот на них тоже по двенадцать кубометров положено на каждого и эти все ихния кубики на нас, канавщиков, начислены. И выходит их вместо двенадцати – четырнадцать, а может и того больше. Френкель так это все рассчитал.

– Что ж будешь делать? Одно только и есть – работай изо всей мочи. А тут, глядишь, и осеннее время – вот оно. Комаров на наше счастье уже нету. Ну, однако, работа иногда по колено, а иногда по пояс в воде. А обувь какая у кого есть. Было много разных интеллигентов. Кто в ботинках, кто в хороших сапогах, а болотных сапог ни у кого. Так интеллигенты те первыми в расход пошли. Что-ж, это ежели в воде целый день простоять – конечно, заболеешь. Освобожденье от лекпома получить ну, прямо, невозможно. У лекпома тоже норма – больше такого-то проценту освобождать никак не смей. Вот, скажем, больных пятьдесят, а освободить по болезни от работ на сутки можно только двоих. Вот он двоих освободит, а сорок восемь идут опять в болото – урок выколачивать.

– Мерли, конечно, как мухи. Очень тяжел урок. Та кой урок – уж на что мы народ привычный, а и то не могли выполнять. И туфту зарядить никак нельзя. Как зарядил туфту, сейчас тебя после работы вместо барака в канаву, в воду ставят босого. Угощение, скажу, совсем плохое. Шпана без малого вся на канавах полегла. Народ это такой: без туфты не работники, а охрана там и десятники, ну, чисто звери.

– И вот тебе приходит зима. Осталось нас совсем мало. Ну, однако, новых подсыпают. Старые работники в трясину, в яму уходят, а новые на их место в землянки. Нас осталось из двух сотен, почитай, только восемь человек: два на кухне, да мы шестеро. Офицер с нами один был. Крепкий человек.

– Ну, однако, и нам конец будет. Уж и силы на исходе. Ходим на работу и все как следует, а чуем – скоро и нам в ту же трясину. И вот такая тоска меня взяла – на свет бы белый не смотрел. И чувствую – сделать ничего нельзя, податься некуда. Из землянки уходишь темно и вернешься темно. Только бы до нар добраться: лег и нет тебя на свете.

– Работал я в паре с одним татарином. Мухамедов по фамилии. Парень был жилистый, крепкий. У него работа была полегче – он возил на тачке балласт, я накладывал. Так вот мы попали однажды в карьер вдвоем и перекинулись парой слов. И слова те какие: конец приходит.

– Бежим, говорит, Терентий. Тут, слышь, через восемь километров железная дорога проходит. Пойдем по ней.

– Меня как жаром обдало. И такое то у меня загорелось – бежать, да и только. Прямо ничего не могу сделать с собой – бежать, да и кончено. А как бежать, куда бежать – об этом и не думаю. Только бы с этого болота долой.

– Лежим мы старые на нарах все вместе. Я шепнулъсвоему соседу, Мухамедов своему. И решили враз все в шестером рвануть. Куда кривая не вывезла.

– И вот, тебе, ночью выходим все из барака, будто на оправку, и айда.

Ночь эта темным темна. А нам на руку. Идем по дороге. Живо идем. Хорошо... Вжарили мы в те поры здорово. И как только заря заниматься стала – мы в лес. А нас, конечно, утром хватились и дали везде знать. Дорог ведь в том краю никаких. Не только дорог – тропинок нет. А в лесу сугроб. Только и ходу, что по железной дороге. Ну, конечно, охрана, как учуяла побег – сейчас вдогонку нам паровоз с платформой. А на той платформе – охранники с лыжами. Как учуяли мы это дело – и в лес. Эх, вот шли. По сугробам. Идем и идем. А куда – о том не думаем. Только бы дальше уйти от проклятого места. Конечно – у кого силы и сноровки побольше – передом идет. Мы с Мухамедовым посредине. Задние уже, должно, из сил выбиваются.

– И говорю я это Мухамедову – догонят нас по следу, а Мухамедов советует: свернем, дескать, в сторону. Ну, думаю: куда ты тут свернешь? Все едино след оставишь. А тут аккурат нам идти через ручей. Ручей небольшой, но быстрый, а потому вода в нем и не мерзнет. Враз мы сообразили и по ручью без следов в сторону. Идем по нему, а он скоро за сугробы поворот сделал и мы из воды вышли. Ну, однако, остановились, сняли портянки, выжали их и айда дальше. Слава Богу, мороза, почитай, что и не было, денек такой серый стоял.