Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Максим Горький

<Между 1909 и 1910>

Читатель

Я знаком по последней версииС настроением Англии в ПерсииИ не менее точно знакомС настроеньем поэта Кубышкина,С каждой новой статьей КочерыжкинаИ с газетно-журнальным песком.

Словом, чтенья всегда в изобилии —Недосуг прочитать лишь Вергилия,Говорят: здоровенный талант!Да еще не мешало б Горация —Тоже был, говорят, не без грации…А Шекспир, а Сенека, а Дант?

Утешаюсь одним лишь — к приятелям(Чрезвычайно усердным читателям)Как-то в клубе на днях я пристал:«Кто читал Ювенала, Вергилия?»Но, увы (умолчу о фамилиях),Оказалось — никто не читал!

Перебрал и иных для забавы я:Кто припомнил обложку, заглавие,Кто цитату, а кто анекдот,Имена переводчиков, критику…Перешли вообще на пиитику —И поехали. Пылкий народ!

Разобрали детально Кубышкина,Том шестой и восьмой Кочерыжкина,Альманах «Обгорелый фитиль»,Поворот к реализму ПоплавкинаИ значенье статьи Бородавкина«О влиянье желудка на стиль»…

Утешенье, конечно, большущее…Но в душе есть сознанье сосущее,Что я сам до кончины моей,Объедаясь трухой в изобилии,Ни строки не прочту из ВергилияВ суете моих пестреньких дней!

<1911>

Из цикла «Невольная дань»

Там внутри

У меня серьезный папа —Толстый, важный и седой;У него с кокардой шляпа,А в сенях городовой.

Целый день он пишет, пишет —Даже кляксы на груди.Подойдешь, а он не слышит,Или скажет: «Уходи».

Ухожу… У папы дело,Как у всех других мужчин.Только как мне надоело:Все один да все один!

Но сегодня утром раноОн куда-то заспешилИ на коврик из карманаКлюч в передней обронил.

Наконец-то… Вот так штука.Я обрадовался страсть.Кабинет открыл без звукаИ, как мышка, в двери — шасть!

На столе четыре папки,Все на месте. Все — точь-в-точь,Ну-с, пороемся у папки —Что он пишет день и ночь?

«О совместном обученье,Как вреднейшей из затей»,«Краткий список книг для чтеньяДля кухаркиных детей»,

«В Думе выступить с законом:Чтобы школ не заражать,Запретить еврейским женамДевяносто лет рожать»,

«Об издании журнала«Министерский детский сад»,«О любви ребенка к баллам»,«О значении наград»,

«Черновик проекта школыГосударственных детей»,«Возбуждение крамолойМалолетних на властей»,

«Дух законности у немцевВ младших классах корпусов»,«Поощрение младенцев,Доносящих на отцов».

Фу, устал. В четвертой папке«Апология плетей».Вот так штука… Значит, папкаЛюбит маленьких детей?

<1909>

Злободневность

Я сегодня всю ночь просидел до утра, —Я испортил, волнуясь, четыре пера:Злободневность мелькала, как бешеный хвост,Я поймал ее, плюнул и свез на погост.

Называть наглецов наглецами, увы,Не по силам для бедной моей головы,Наглецы не поверят, а зрячих смешноУбеждать в том, что зрячим известно давно.

Пуришкевич[167]… обглоданный, тухлый Гучков…О, скорее полы натирать я готовИ с шарманкой бродить по глухим деревням,Чем стучать погремушкой по грязным камням.

Сколько дней, золотых и потерянных дней,Возмущалась мы черствостью этих камнейИ сердились, как дети, что камни не хлеб,И громили ничтожество жалких амеб?

О, ужели пять-шесть ненавистных именПогрузили нас в черный, безрадостный сон?Разве солнце погасло и дети мертвы?Разве мы не увидим весенней травы?

Я, как страус, не раз зарывался в песок…Но сегодня мой дух так спокойно высок…Злободневность — Гучкова и Гулькина дочь —Я с улыбкой прогнал в эту ночь.

<1910>

Из цикла «Лирические сатиры»

У моря

Облаков жемчужный поясокПолукругом вьется над заливом.На горячий палевый песокМы легли в томлении ленивом.

Голый доктор, толстый и большой,Подставляет солнцу бок и спину.Принимаю вспыхнувшей душойДаже эту дикую картину.

Мы наги, как дети-дикари,Дикари, но в самом лучшем смысле.Подымайся, солнце, и гори,Растопляй кочующие мысли!

По морскому хрену, возле глаз,Лезет желтенькая божия коровка.Наблюдаю трудный перелазИ невольно восхищаюсь: ловко!

В небе тают белые клочки.Покраснела грудь от ласки солнца.Голый доктор смотрит сквозь очки,И в очках смеются два червонца.

«Доктор, друг! А не забросить намИ белье, и платье в сине море?Будем спины подставлять лучамИ дремать, как галки на заборе…

Доктор, друг… мне кажется, что яНикогда не нашивал одежды!»Но коварный доктор — о, змея! —Разбивает все мои надежды:

«Фантазер! Уже в закатный часБудет холодно, и ветрено, и сыро.И притом фигуришки у нас:Вы — комар, а я — бочонок жира.

Но всего важнее, мой поэт,Что меня и вас посадят в каталажку».Я кивнул задумчиво в ответИ пошел напяливать рубашку.

<1909>

ИЗ КНИГИ СТИХОВ «САТИРЫ И ЛИРИКА»

(1913)

Из цикла «Бурьян»

В пространство

В литературном прейскурантеЯ занесен на скорбный лист:«Нельзя, мол, отказать в таланте,Но безнадежный пессимист».

Ярлык пришит. Как для дантистаВсе рты полны гнилых зубов,Так для поэта-пессимистаЗемля — коллекция гробов.

Конечно, это свойство взоров!Ужели мир так впал в разврат,Что нет натуры для узоровОптимистических кантат?

Вот редкий подвиг героизма,Вот редкий умный господин,Здесь — брак, исполненный лиризма,Там — мирный праздник именин…

Но почему-то темы этиУ всех сатириков в тени,И все сатирики на светеЛишь ловят минусы одни.

Вновь с безнадежным пессимизмомЯ задаю себе вопрос:Они ль страдали дальтонизмомИль мир бурьяном зла зарос?

Ужель из дикого желаньяЛежать ничком и землю грызтьЯ исказил все очертанья,Лишь в краску тьмы макая кисть?

Я в мир, как все, явился голыйИ шел за радостью, как все…Кто спеленал мой дух веселый —Я сам? Иль ведьма в колесе?

О Мефистофель, как обидно,Что нет статистики такой,Чтоб даже толстым стало видно,Как много рухляди людской!

Тогда, объяв века страданья,Не говорили бы порой,Что пессимизм как заиканьеИль как душевный геморрой…

<1910 или 1911>

Пряник

Как-то, сидя у ворот,Я жевал пшеничный хлеб,А крестьянский мальчик ГлебНе дыша смотрел мне в рот.

Вдруг он буркнул, глядя вбок:«Дай-кась толичко и мне!»Я отрезал на бревнеОсновательный кусок.

Превосходный аппетит!Вмиг крестьянский мальчик Глеб,Как акула, съел свой хлебИ опять мне в рот глядит.

«Вкусно?» Мальчик просиял:«Быдто пряник! Дай ишо!»Я ответил: «Хорошо»,Робко сжался и завял…

Пряник?.. Этот белый хлебИз пшеницы мужика —Нынче за два пятакаТвой отец мне продал, Глеб.

<1911>