Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

сами знают, какой разговор начать.

— Блодьювидд, ты всё время думаешь с ужасом, что мне пять тысяч лет, — король досадливо поморщился, — да не смотри ты так! Да, мысли я слышу, как фон; в голове у тебя копался один раз, чтобы понять предыдущий опыт и ассоциации; больше туда не полезу; пока выздоравливаешь, во всяком случае. То есть буду слышать только то, что думается громко и прямо сейчас. Поэтому же не могу точно сказать, не ошибся ли Радагаст: возможно, ты всё-таки хочешь, чтобы тебе сварили ежа? Просто при нём смолчала?

Ответ не понадобился, видно, думаю я достаточно громко. А ведь удобненько: даже рот открывать при беседе не надо, собеседник напрямую улавливает всё… включая и то, что лучше бы осталось при мне. Каково это — копаться в сточных канавах чужих мыслей?

— Я небрезглив, — боже, он улыбается, как старый дракон-людоед наивно припрыгивающей перед ним жертве, эдак снисходительно и с насмешкой! И это вот тоже сейчас слышит, как если бы я сказала!

— Но да, мысли лучше озвучивать, чтобы я мог отделить то, что хотелось сказать, от того, о чём хотелось умолчать, — и король опустил ресницы.

Что ж, сейчас самое время поговорить о важном:

— Ваше величество, я так понимаю, что говорю на синдарине? — дождавшись кивка, продолжила, — спасибо. Мне тяжело было выражать мысли и понимать окружающих, и я очень благодарна за чудо, — тут Трандуил снова поморщился, и я поняла, что ему всё-таки неудобно за случившееся. Хотя я правда была благодарна, просто сразу не ощутила всей прелести возникшей лёгкости общения и понимания нюансов языка. Всеобщий, которому меня до этого учили, лежал где-то глубоко, и слова из него с трудом всплывали в памяти, а на свежеобретённом синдарине болталось без напряжения абсолютно. Какой великий маг!

— Блодьювидд, заканчивай выписывать вензеля, — Трандуил улыбался польщённо, — к чему ты клонишь?

— Лошадь Репка. Я хочу, чтобы она до конца жизни жила в тепле и холе, чтобы о ней заботились, как следует. Не надо класть её на мой костёр, если вдруг предполагалось это сделать.

Опустил глаза. Задумался.

— Может быть, ты и для себя хотела о чём-то попросить? — голос так мягок, и совершенно не могу понять эти интонации. Как будто насмешничает и сочувствует одновременно.

— Конечно. Если это не очень выламывается из традиций, хочу, чтобы перед принесением в жертву мне дали что-нибудь духоподъёмное настолько, чтобы я не чувствовала ни боли, ни печали о надвигающейся смерти. У вас же наверняка есть возможность? Кстати, сколько мне осталось жить?

Трандуил снова опустил глаза и задумался. Подсчитывает? Перебирает в голове снадобья? Король поднял глаза:

— Ни то, ни другое. Мальчишки совсем запугали тебя, Блодьювидд. Языковой барьер, образованность и хорошее воображение так намешали в твоей головке правду с ужасными фантазиями — я, как ты это называешь, копался в ней, но так до конца и не разобрался с этим — времени не было, ты начала умирать. Сейчас ты всё прояснила. Нет, никто не собирается тебя убивать. Наоборот, чем дольше ты проживёшь среди нас, тем лучше. На праздник Середины Лета мы проведём обряд сожжения твоей смертности, и после этого, при желании, лет пятьсот ты протянешь. Это очень мало, но больше, чем живут люди. Но ты не захочешь столько жить, скорее всего. В последний раз богиня почтила нас посещением четыреста лет назад и пробыла с нами полгода. Ты не зря рождаешься смертной — небесное пламя не хочет долго быть в мире материального; богиня хочет выразить милость детям своим, но стремится к воссоединению со своей небесной частью, скажем так. Ты весёлый дух-покровитель этих лесов в смертном теле, и скоро захочешь отринуть его. Не припомню, чтобы Цветочная Королева жила в телесном мире больше десяти лет, но надеюсь, что в этот раз будет больше. Не похоже, чтобы ты хотела исчезнуть в ближайшее время, судя по тому, как тянула из меня силу, когда я делился ею. Ты очень жадная, Блодьювидд, — и засмеялся, когда я смутилась.

— Что, правда выдающаяся жадность? — Трандуил, смеясь, кивнул, — а это пламя — его видно?

— Видит любой эльф, — смотрит сияющими глазами, но, кажется, не очень-то хочет вдаваться в подробности. — Нет, отчего же. Я расскажу всё, что захочешь узнать. Просто, если ты не настаиваешь на счастливых ежах, то чего-то всё равно нужно поесть. Пока ты снова не начала есть меня) — как он всё-таки рад просто тому, что я не померла, это так странно для пятитысячелетнего чудовища.

— Хватит думать про это! Что, в твоём мире я стар?) У нас есть эльфийка, которой двенадцать тысяч. Я вас познакомлю. Для эльфа я в средних летах, — я покивала, пряча глаза и думая, что, возможно, богине нравится смотреть глазами смертной на своих детей, восхищаясь и ужасаясь ими — и я оценила глубину и извращённость её воображения. Вот совершенно не чувствую в себе божественного пламени, на которое так очарованно смотрит Трандуил, и мне удивительно, что он улыбается и радуется, глядя на меня, всего лишь человечку.

— Конечно, не чувствуешь. Пока. Ты же родилась с ним, сравнивать не с чем. Пойдём, я накормлю тебя. Или, может быть, более привычным за эту неделю способом? — рука владыки полыхнула золотистым светом, и он протянул её ко мне.

— Нет, ваше величество. Спасибо. Вижу, что и так отъела немало, — с мрачностью разглядев его бледное осунувшееся лицо и синяки под глазами, устыдилась. Кажется, владыка за эту неделю хватил горя — вон, даже в волосах никакой диадемы, и одет в какую-то простую чёрную хламиду. Кстати, об одежде…

— Кстати, да, — от вальяжного движения кисти то, что я считала стеной, отодвинулось.

Гардеробная. Тряпья, видного в её глубинах, хватит, кажись, на все пятьсот посулённых Трандуилом лет. Подошла поближе, протянула руку к простому голубому платью, висевшему с краю, и снова испытала приступ стыда. Называть это произведение искусства тряпкой даже в мыслях было кощунством. Я плохо разбираюсь в одежде, но цену такой простоте понимаю. Платье легко соскользнуло с вешалки, и я решила надеть его. Зашла подальше, чтобы не смущаться и не быть смущённой во время переодевания, и увидела зеркало во весь рост и столик рядом, с расчёсками и какими-то мелочами. Сволокла с себя простынку и накинула платье. Да, его шил гений. Длинное, до пола; вроде бы простого кроя, но текучая голубая ткань так струится вдоль тела, что сама себе я показалась красивой, как никогда в жизни. Смущали соски, торчащие сквозь тоненькую ткань, но выглядело это естественным и не вызывающим.