Сезон долгов - Елена Хорватова

– Может быть, за это Бог меня и покарал, – вдруг грустно добавила она совсем другим тоном, согнав с лица улыбку. – Вероятно, Господь такого не прощает. Ну что ж, вы, кажется, обещали мне помочь расчесаться? Не передумали?

В один из бесконечных острожных дней, когда Ася привычно перемывала полы в палатах и коридорах тюремной больницы, она увидела, как фельдшер и надзиратель провели к постели Муры высокого красивого мужчину в кителе судебного ведомства, на который сверху был небрежно накинут халат.

Судейский шел какой-то неестественной походкой, тяжело опираясь при ходьбе на трость, и Ася невольно подумала, что он, вероятно, недавно был ранен – она уже столько насмотрелась в отделении тюремной хирургии, что теперь легко, с первого взгляда, отличала людей с ранениями от прочих.

Мура о чем-то говорила со своим посетителем, а Ася продолжала мыть полы, стараясь не прислушиваться – нельзя же было проявлять такое неприличное любопытство к делам чужих людей. Но когда она за работой приблизилась к приоткрытой двери палаты, то все же услышала, как судейский с усилием, будто ему что-то мешает, говорит Веневской:

– Я скучаю по тебе.

– Я тоже, – быстрым и совсем незнакомым тоном ответила ему Мура. – Но больше никогда не приходи. Я не хочу тебя видеть.

– Ты забыла у меня свое кольцо, – помолчав, сказал судейский, словно бы отдышавшись после долгого бега. – Может быть, возьмешь его на память?

– Зачем? – почти закричала Мура. – Я и так тебя не забуду. Митя, неужели ты не понимаешь, что мне больше не на чем носить твое кольцо? У меня не осталось ни одного здорового пальца...

Асе стало стыдно, что она задержалась у дверей палаты и, как ни крути, но подслушивает здесь чужой разговор. Сердито ворочая тяжелую швабру, она тряпкой погнала воду дальше по кафельным плиткам.

Вскоре Мурин посетитель вышел из палаты и направился было прочь, но раздавшийся ему вслед отчаянный крик: «Митя!» заставил его остановиться и обернуться. Захлебывающийся слезами голос Муры звал его и просил за все прощения.

– Уже простил, – ответил он. – Пусть Бог простит тебя за все, Мура.

И еще несколько слов, но уже совсем тихо. Вечером Ася как обычно пришла к Веневской помочь ей умыться и расчесать волосы на ночь.

– А, Настенька! Ты видела, кто сегодня ко мне приходил? – спросила та.

– Да, такой интересный господин, из судейских. Высокий блондин и из себя просто красавчик.

– Как пошло вы, купчихи, всегда выражаетесь! Красавчик из себя... Тебе, Настя, следует больше читать, и не бульварные романы, а серьезные книги. Впрочем, если уж говорить по-бульварному, как принято в дешевых дамских романах, это моя отвергнутая судьба ко мне приходила. Знаешь, если бы я хотела простенького женского счастья – уютного домика, любящего мужа, детишек, то лучшего спутника жизни, чем Митя, было бы не найти. Но я презираю подобную жизнь и потому выбрала другой путь...

– Да разве у женщины может быть другой путь?

– Запомни, у женщины может быть очень много разных путей. А тихое счастье над кастрюлей щей меня не устраивает. Я не хочу погрязнуть в убогом семейном болоте. Мне и подумать об этом противно. Жизнь должна быть яркой, жгучей, полыхать, как пламя! Даже если я и сама сгорю в этом огне, все равно, это будет жизнь, а не прозябание.

– Мура, да разве твой террор – это жизнь?

– Ты не понимаешь, что такое азарт борьбы, что значит преследовать врага и загонять его как волка, чувствуя, что вот-вот убьешь. Это так захватывает, что потом невозможно вернуться в обыденность... Когда смотришь в глаза человека, осужденного тобой на скорую смерть, когда ощущаешь себя вершительницей мести – это необыкновенное ощущение! Это как наркотик, хочется упиваться местью снова и снова...

Ася не совсем поняла, что хотела сказать Веневская и при чем тут какие-то враги и вершительницы мести, но решила поддержать разговор:

– Мне прежде тоже хотелось всего необыкновенного. Бывать в обществе, разговаривать с умными людьми, путешествовать... А не проводить все вечера дома, играя с мужем и деверем в подкидного дурака да щелкая орехи. Я и с мужем своим, упокой Господи его душу, порой из-за этого ссорилась, не хотел он меня понять. А теперь, когда его убили, я думаю, был бы он жив, и ничего мне больше не надо!

Снова вспомнив Никиту, всего в крови, распростертого на ковре, Ася расплакалась. Мура обняла ее забинтованным обрубком руки.

– Ну вот, у меня и так на душе сегодня кошки скребут, а тут ты еще сырость разводишь...

И тоже принялась тихонько всхлипывать. Так они и плакали, каждая о своем, пока не пришел тюремный фельдшер и не прикрикнул на них своим визгливым голосом.

На следующий день фельдшер поручил Асе разнести по палатам приготовленные лекарства. Вообще-то лекарства он должен был разносить сам, их полагалось выдавать одноразовыми дозами и требовать, чтобы арестанты тут же принимали порошки и микстуры в присутствии фельдшера, но это правило почти никогда не соблюдалось. Провизор готовил лекарства сразу на несколько дней, чтобы не возиться без конца с каждым препаратом, а фельдшер расставлял пузырьки и коробочки у больничных коек.

В больничном отделении двери палат днем не запирались, перекрыта была лишь одна тяжелая, обитая железом дверь из общего коридора, у которой сидел надзиратель. Войдя с лекарствами в палату Веневской, Анастасия закричала от ужаса.

Муре удалось размотать бинт с руки. Соорудив при помощи искореженных пальцев и собственных зубов из бинта петлю, она закрепила ее вверху решетки, закрывавшей окно, потом, забравшись на табурет, просунула в петлю голову и шагнула с табурета вниз...

Ни ножа, никаких иных режущих предметов заключенным иметь не полагалось, а бинт, плотно охвативший шею Муры и с каждой секундой сжимавшийся все туже, нужно было немедленно перерезать. Ася разбила аптечную склянку с микстурой, которую несла Веневской, и острым осколком быстро перепилила удавку на ее шее. Прибежавший на шум фельдшер тоже кинулся на помощь. Веневскую откачали...

Вечером Ася поила бледную, осунувшуюся Веневскую теплым чаем с ложки.

– Глотать больно, – пожаловалась та.

– Хочешь, я тебе тряпочкой байковой шею завяжу? – предложила ей Ася. – Согреется и станет меньше болеть.

– Глупости, – отрезала Веневская. – У меня ведь не ангина. Послушай, – вдруг нервно заговорила она, схватив Асю за руку. – Я очень благодарна, что ты мне помогла, но только прошу тебя, Настя... Забудь об этом и не напоминай мне никогда! Это была минутная слабость, недостойная, жалкая бабья истерика, я не хочу, чтобы кто-то об этом узнал.

– Не волнуйся, я уже все забыла, – ответила Ася.

В мае, незадолго до суда, Покотилову перевели из больничного отделения обратно в общую камеру. Веневскую она больше не видела. Тем сильнее была радость Аси, когда в один из майских дней ее провели в тюремную церковь для присутствия на венчании Марии Веневской в качестве подружки невесты.

Ася ожидала увидеть того высокого красавца в форме судебного чиновника, который навещал Муру в больнице, но оказалось, что Веневская выходит замуж за одного из политических, пребывавшего здесь же в Бутырке под арестом. Ее жениха, невысокого, кругленького человека с ранней лысиной, звали Андрей Манасеенко.

Женщины успели обменяться лишь парой-другой фраз, пока ожидали священника.

– Мура, я так рада за тебя! – прошептала Ася, поправляя на Муре кружевной платок. – Поздравляю. Настоящая любовь может преодолеть все!

– Перестань говорить пошлости, – грустно ответила Веневская. – Какая там настоящая любовь? При чем тут это? Андрей просто старый друг, очень преданный. Мы вместе были в боевой организации эсеров и не раз вместе рисковали жизнью...

– Но ты же выходишь за него замуж, – удивилась Ася. – При чем тут боевая организация? Вы же венчаетесь в церкви! Это ведь незримая связь двух душ на всю жизнь!

– Ой, сейчас ты вспомнишь, что муж и жена – едина плоть... Оставь проповеди священнику. Тут совсем другое. Мы с Андреем друзья, и оба прекрасно знаем, на что решились. Это нужно для пользы дела. Тебе нас, наверное, не понять, и объяснять долго не буду, незачем. Но за поздравление спасибо – законный брак все-таки...

Явившийся в церковь тюремный батюшка, облачившись в епитрахиль, быстренько свершил обряд венчания, скороговоркой произнеся все нужные слова, и новобрачных, равно как и немногочисленных приглашенных, развели обратно по камерам Бутырки.

– Мура, это ты? – тихонько, не оборачиваясь назад, спросила Ася, мерно двигая ногами в колонне каторжанок.

– Да. Мне дали десять лет каторги. До семнадцатого года придется каторжную лямку тянуть, черт бы их всех побрал. А тебе?

– А мне дали шесть лет.

– Вот видишь, считаться убийцей собственного мужа гораздо практичнее, чем террористкой. Хорошо, что мы попали в одну партию, может статься, и на одной каторге повезет очутиться.