Взлетают голуби - Мелинда Абони

Мы влезли в машину, вы сидели между нами, сложив руки на коленях, Нандор повернул голову, все, можем отправляться, и задним ходом выехал из ворот, потом вышел, не выключая мотор, чтобы закрыть ворота, и, когда мы ехали по улице Гайдука Станко, Номи сказала мне: вон, смотри, вон она стоит, и вы знали, что мы хотим попрощаться с Юли, и попросили Нандора остановиться, только быстро, сказали вы нам, а Нандор покачал головой: чего надо девчонкам от этой полоумной? Вы вылезли из машины, встали перед Юли, а она смотрела на нас и даже конфетку не попросила, а мы уезжаем, сказала я, или Номи это сказала, и мы торопливо погладили Юли по руке, потом сели в машину и всё смотрели на Юли, потом «москвич» повернул за угол и Нандор, выехав на шоссе, дал газ.

На автобусной остановке Нандор купил нам билеты на автобус, помог водителю уложить наши вещи в багажник и подсадил нас в салон, потом чмокнул нас в щеки и сказал: приезжайте поскорее; когда автобус тронулся, мы помахали ему, потом вы достали из своей сумки пакетик с солеными палочками, и мы принялись хрустеть ими, чистые мышата, сказали вы и еще раз проверили, все ли бумаги взяли с собой, девоньки мои милые, сказали вы, Номи сидела передо мной, у окна, я помню, что день был пасмурный, пахло бурым углем, и еще в автобусе плавали запахи котлет, колбасы, чеснока, яблок, хлеба, потому что все время кто-нибудь что-то ел, а вы взяли с собой в дорогу свежего сала, жареного цыпленка и палачинту, которую мы с Номи любили даже холодной, и очень может быть, что, когда соленые палочки кончились, мы ели палачинту с творогом, и Номи каждый раз, откусывая от палачинты, поднимала ее и спрашивала: ну, а теперь что видите? В обкусанной палачинте мы много чего видели: была ленивая собака, тетя Манци, которая храпит, корова, которая писает, вчерашняя луна; мы убивали время как могли: прижав нос к холодному грязному стеклу, считали велосипеды, бродячих собак, дымящиеся трубы; эта поездка отличалась от любой другой автобусной поездки только тем, что была очень уж долгой, водитель несколько раз останавливал автобус и, не глуша мотор, весело кричал: перерыв на пописать-вздохнуть-размяться-помолиться!

За все время поездки, если я хорошо помню, мы мало говорили друг с другом, вы иногда что-то напевали, а поскольку мотор автобуса сильно ревел, шофер усилил громкость радио, да еще и насвистывал или подпевал, я прижалась к вашему плечу, чтобы получше слышать вас, Номи все время оглядывалась на нас в щель между сиденьями, потом задремала; поздно вечером мы погрузились в море огней, и все головы в автобусе припали к стеклам, потому что мы наконец въехали в Белград, и тогда вы сказали мне: смотри-ка, город-то нас ждал, ждал, когда наш грязный, пыльный деревенский автобус приедет из захолустья.

Real Big[72]

Когда утром, обычным летним утром, в окна «Мондиаля» светит солнце, я между заказами время от времени выглядываю наружу, смотрю на листву каштанов, густо-зеленые пышные кроны их легко и ласково колышутся на солнце; в это утро посетителей необычно много, столько, что у меня, собственно, и времени-то нет, чтобы смотреть по сторонам, красиво наманикюренные пальцы Глории то и дело барабанят по стойке, ее руки и ноги двигаются быстрее, чем мои, эй, Ильди, ты где? Здесь! – отвечаю я, солнце отбрасывает блики на коричневый ковер с бежевым рисунком, мне приходится все время переспрашивать у Глории, что она только что заказала; в это утро я все время сбиваюсь с ритма, работа идет через пень-колоду, мысли разбегаются, потому что воздух наполнен какими-то крохотными существами, подвижными, как пылинки; подходит Глория, говорит, ей нужен сандвич с сыром и яйцо всмятку, но она сама передаст заказ на кухню; спасибо! – я включаю кофемолку и представляю, как эти пылинки оседают на круассанах, на дамских прическах, где располагаются со всеми удобствами, и я знаю, что за все это в ответе Далибор, и за мою медлительность, и за то, что на меня так действует свет, я вижу, как Далибор смотрит на меня, как улыбаются его губы, его пальцы касаются моих бедер, мы прислоняемся к стволу каштана, ты такой красивый, говорю я ему, и в следующее мгновение луна выглядывает в шевелящийся просвет между листьями, мы опускаемся на траву, лежим, наши руки ищут друг друга, я слышу его голос у себя за спиной, я волнуюсь, говорит он, или говорю я, мои волосы на животе у него, я влюбляюсь в его пупок, который движется от вдохов и выдохов, о, эта нежная и прерывистая дрожь на моих губах, и в тот момент, когда я варю три эспрессо, я слышу восклицания на том языке, который, собственно говоря, у нас абсолютно запрещен, на сербохорватском (матушка и отец еще несколько месяцев назад запретили Глории и Драгане говорить на их родном языке), словом, я вдруг слышу запрещенный язык, слышу голос Глории, непривычно громкий, а согласные и гласные Драганы еще громче, какое-то мгновение я слушаю, как два голоса сплетаются, вторя друг другу, и обнаруживаю, что меня эти два голоса неприятно шокируют, они явно возбуждены, но я понятия не имею почему, я различаю лишь отдельные слова: zena, женщина, dom, дом, rat, война, ti, ты; поверх «чимбали» я вижу, что головы посетителей поворачиваются в сторону кухни, и думаю, не пойти ли мне в зал обслуживать посетителей, будто ничего не случилось; Туджман! – слышу я, Милошевич! – и, вытерев руки о фартук, спешу в кухню, узнать, что происходит.

Отец машет мне, чтобы я получше закрыла дверь, Драгана, цепляясь за посудомоечную машину, пытается подняться с пола, Марлис подает ей руку, но Драгана, не замечая ее, продолжает что-то выкрикивать, Глория все еще лежит на полу в разодранном чулке, ее речь быстро переходит в тоненький плач или, скорее, скулеж; что случилось? – спрашиваю я, опускаясь на колени возле Глории, и пытаюсь успокоить ее, Марлис, опираясь на стеллаж для грязной посуды, тоже плачет, а отец, хлопая себя ладонью по лбу, ругается по-венгерски, последней собаке и то лучше, чем ему, который должен смотреть на все это; mi történt, что случилось, спрашиваю я отца, ты понимаешь, что они говорят? – и помогаю Глории встать, блоха чихнула, вот что случилось, по-венгерски кричит отец, ничего не случилось, одна другую толкнула случайно, и вдруг набросились друг на друга, как бешеные собаки, а ведь до сих пор жили душа в душу; Глория все еще скулит, колено у нее в крови, а гости? – яростно взывает отец, кто их будет обслуживать? Сейчас иду, говорю я, а Драгана, спиной ко всем, стоит у посудомоечной машины, молча смотрит в окно (должно быть, в эту минуту она уже знает, что ей недолго осталось работать у нас, ее рабочие блузы еще несколько недель будут висеть на проволочных плечиках в служебном шкафу, и там же будет стоять пара туфель со стоптанными каблуками, хотя они ей точно по ноге; Драгана даже мне не сказала, что никогда больше сюда не вернется), ты бы хоть пластырь Глории да л, говорю я, выходя; да, а потом я же должен буду их утешать обеих? – сердито кричит отец; мне приходится просить помощи у матушки, которая в кабинете склонилась над своей бухгалтерией, я пробую в нескольких словах объяснить ей, что случилось, матушка, не задавая вопросов, тут же встает и идет за стойку, а я обслуживаю посетителей, некоторые из них любопытствуют: а где же официантка? и что это был за шум? Номи, у которой сегодня свободный день, шепотом подсказывает мне, как лучше ответить, это от радости, говорю я, ничего особенного, наша кухарка и официантка вдруг обнаружили, что у них есть общий знакомый, да, да, это верно, большая радость иногда звучит, как скандал.

The real big man[73] посетил сегодня наш «Мондиаль», думаю я, когда снова стою за стойкой, а Глория, получив от матушки новые чулки и умывшись, работает в зале, но я ведь все-таки не Туджман! В краткие паузы между заказами Глория шепотом говорит мне: ну сама подумай, если тебе кто-то скажет, что ты такая же мерзавка, как твой Туджман, что ты на это ответишь? (у меня в голове в это время вертится little big man[74], нигде Дастин Хофман не играл так гениально), Ильди, ну скажи же что-нибудь, Милошевич – самый большой злодей всех времен, я бы повесилась, если бы он стал главным у нас в стране, я Драгане так и сказала, прямо в глаза, шепчет Глория, я ведь права, Ильди? Милошевич и Туджман – это же небо и земля (я почти ничего уже не помню, только лицо Дастина Хофмана, такое впечатление произвела на меня его серьезность), ты сама-то Туджмана знаешь? – спрашиваю я, стараясь не рассмеяться. Конечно, знаю, а ты заметила, какие большие, красивые глаза у Туджмана? Я отрицательно трясу головой, вытряхивая кофейную гущу в коробку, но ведь Милошевич не президент Боснии, говорю я, зато ему все сербы подчиняются, тут же отвечает Глория, это все знают, она ставит чашки на блюдца. Драгана считает себя боснийкой, замечаю я; ты на одну порцию меньше сварила, Ильди; то, что кто-то босниец или боснийка, – это просто бред, дурной сон, если бы мы, хорваты, не верили в то, что мы хорваты, мы бы все еще были югославами. То есть проигравшими, ты так это понимаешь? И Глория кладет рядом с чашками кофейные ложечки, Драгана сербка, хочет она того или нет, и до сегодняшнего дня я ничего против нее не имела, но если она вздумает оскорблять мою страну, то, Глория ставит поднос на правую ладонь, то между нами все кончено, и Глория так решительно направляется в зал, что ее белокурые, недавно обесцвеченные локоны развеваются.