Парковая зона - Аркадий Макаров

– Поперед батьки не лезь! – угадав решительный жест, оторвался от своей пассии Бурлак. – Ты забыл, как на Руси ведется? Сначала свекор нагребется. А потом тому, кто старший в дому. Значит, опять ему.

Бурлак распоясал бутылку, и снова стаканы отяжелели.

На этот раз выпили молча, каждый за себя, и снова все, кроме Ивана с Олей-Лёлей, занялись своим извечным делом.

Им было хорошо.

Метелкин опять потянулся за бутылкой, разлил остаток водки себе и своей соседке. Ее раскрасневшееся лицо, осенние глаза и чуть приоткрытый рот взывали к справедливости.

Подруги уже сомлели от ласк, позволяя делать с собой все, что угодно.

Антонина, расстегнув лифчик и не обращая внимания на присутствующих, уже водила влажным соском по разгоряченным губам Мухомора. Витя блаженно улыбался, пытаясь прихватить сладкую клубничку, но сосок все выскальзывал и выскальзывал, играя в поддавки.

По всему было видно, что Тоська уже готова.

Бурлак, посадив Зинку на колени к себе лицом, придерживал одной лапищей ее за спину, а другой что-то искал у нее под юбкой и никак не мог найти.

Зинка, откинувшись назад, рассеяно рассматривала беленый потолок, незаметно ерзая по ладони Бурлака.

Всем было хорошо.

– Оля, выпьем за то, чтобы им было еще лучше! – Иван решил надраться. Его от дальнейшей ночи могло спасти только это. Как говорится, пьяного Бог бережет.

Оля-Леля подняла стакан, вздохнув, прикоснулась краешком к стакану Метелкина и одним махом выпила.

Иван повторил за ней.

Теперь все пошло по накатанной, закусывать водку не приходилось.

Соседка взяла у Ивана из кармана сигареты, вытащила одну, прикурила, затянулась и долго не выпускала дым из груди. Она явно нервничала и злилась на молодого парня и на всю компанию, хотя и старалась не подавать вида.

Необходимо было что-то предпринять.

Но что? Метелкин по своей неопытности в таких делах не мог перешагнуть через порог допустимого. Как тогда, у Веры Павловны в гостях, с дружком своим, Санькой. Ну никак не мог! Перешагнуть – значит разделить свою жизнь пополам, и тогда прошлому не будет места.

Стыдно. Надо непременно напиться.

Дабы выйти из дурацкого положения, Иван выскочил на улицу и остановился у сугроба, где Витя Мухомор закидал снегом бутылку.

Ветер плескал в лицо ледяное крошево. После жаркой и душной комнаты, пропитанной запахами женского общежития, на улице было вольно и хорошо. Так хорошо, что возвращаться в комнату не хотелось.

Метелкин не знал, как поступить с доставшейся ему женщиной – обнимать и целовать ее он, однозначно, не мог. Не мог даже представить, как это стал бы делать. Это все равно как прыгнуть с карниза вниз – либо ничего, либо ноги переломаешь.

«Нет, не могу!» – сказал себе Иван.

По-собачьи разгреб снег и вытащил из сугроба бутылку. Она уже покрылась жесткой корочкой льда и норовила выскочить из рук.

Покачиваясь, то ли от выпитого за сегодняшний вечер, то ли от порывов резкого февральского ветра, Иван снова вломился в барак, в ту комнату, где пахло золой, мылом и еще черт знает чем.

Бутылка в руке вошедшего сразу развеселила присутствующих.

– Выпьем!

– А кто сказал – нет? – Бурлак, скинув с колен разомлевшую Зинку, сразу потянулся за стаканом.

Витя Мухомор, пьяно улыбаясь, пытался вырвать из рук Метелкина водку:

– Чем завтра похмеляться будешь, дурак?

– А, будет день, и будет пища! – Иван зубами решительно сорвал с бутылки тюбетейку и сам разлил водку по стаканам.

Подруги переглянулись и поддержали порыв Ивана. Только Оля-Леля отодвинула свой стакан и вяло посоветовала Метелкину сделать то же самое.

Как бы ни так!

Иван большими глотками влил в себя содержимое своей емкой посуды.

Водка ледяными комьями провалилась в желудок, разбудив в нем омерзительных жаб, которые начали бестолково торкаться внутри, стараясь выпрыгнуть наружу, и царапать перепончатыми лапками глотку.

Он едва успел добежать до железного оцинкованного таза, в котором плавали всевозможные отбросы.

Метелкина вырвало. Жабы рукавом выплеснулись в помойную емкость. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, кружась, как в детском калейдоскопе, половицы выскользнули из-под ног и он, ударившись головой о притолоку, сполз на пол.

Организм кричал только об одном – о покое. Но многоликие и многорукие существа стали тормошить зачумлённого водкой парня, стягивая одежду, кусая и ломая ушные раковины.

– Ну, кажется, наш грёбарь уже приплыл, – услышал Иван, как сквозь подушку, басовитый, простуженный голос Бурлака.

Поддубный подхватил обмякшее, раздетое до плавок, тело подмышки и выволок на улицу.

Там ветер с ожесточением стал кидаться охапками снега, норовя попасть в рот, глаза, ноздри, царапая лицо и раздирая обнажённое тело наждачной бумагой.

Ледяная баня вернула Ивана к действительности.

– Ну что, очухался? – заботливо спросил Бурлак.

Метелкин потряс головой и что-то промычал в ответ, ухватившись за его плечо.

– Пошли, а то дуба дашь, – Бурлак вытащил из сугроба ожившего товарища, внес в комнату и положил на кровать.

Окончательно придя в чувство, Иван отвернулся к стене и попытался уснуть, или хотя бы снова впасть в беспамятство.

Все стали готовиться ко сну. Погас свет, раздались короткие смешки, шорох снимаемой одежды и какая-то возня, будто все что-то искали и никак не могли найти.

Над ухом Иван услышал глубокий вздох, и кто-то скользнул к нему под одеяло.

– Это я, – короткий шепот вывел Метелкина из состояния отрешенности.

Всей спиной, всей кожей он почувствовал присутствие постороннего существа с холодными тугими коленями и мягким, тоже холодным, животом.

Осталось притвориться спящим.

Оля-Лёля провела рукой по жёсткому, уже возмужалому лицу Метелкина, по плечам и, снова вздохнув, опустила руку на его худую грудь.

В комнате, в неясном свете фонаря, пробивавшемся сквозь заснеженное окно и раскинувшем узорные тени по стенам, в потемках, короткие всхлипы и беспорядочная возня стали переходить в стон, как будто у всех сразу разболелись зубы.

Женщина, лежащая с Иваном, перевернула своего бездеятельного партнёра на спину и положила одну ногу ему на бедро.

Вдвоем лежать под одним одеялом протрезвевшему Ивану было непривычно, тесно и жарко, так жарко, что он весь покрылся испариной.

Женщина несколько раз провела коленом туда-сюда по его бедрам. А Метелкин, глубоко дыша, делал вид, что непробудно спит, и старался не шевелиться. Это сделать было не так-то просто: к влажному телу неприятно прилипали простыни, кожа чесалась. На груди, на щеке, подмышками он ощущал какую-то возню, как будто по его телу сновали муравьи.

Не выдержав зуда, Иван все-таки раздавил на щеке одного из этих ползучих бесчисленных монстров. Сразу отвратительно запахло клопом.

Не сказать, что Метелкин вырос в идеальных санитарных условиях, но в данный момент эти вонючие кровососы у него вызвали непреодолимое отвращение, которое перешло в отвращение и к лежащей рядом с ним женщине. Хотя она, эта женщина, и не была виноватой и никаких насильственных действий по отношению к нему не совершала. Разве что несколько раз, как бы между прочим, ее теплая ладонь с огрубевшей от постоянного контакта с глиной и водой кожей, прошлась по его съежившимся, как от ледяной воды, первичным мужским признакам.

Метелкину показалось, что сотни клопов забили его ноздри, облепили руки и ноги, копошатся в промежности. Они как будто уже проникли под кожу и возятся там. Возятся!..

Ошалело вскочив, Иван перемахнул через замершую неподвижно женщину, ощупью, в желтых отблесках фонаря, стащил со стены одежду: куртку, ватник и еще что-то вроде женского платка – бросил тут же у порога под ноги и лег на этот ворох.

Жара здесь, у печки, была еще несносней, но зато теперь он лежал совершенно свободный.

Метелкин уже не ощущал зуда, от двери потянуло прохладой, и он успокоился, стало совсем хорошо. Судя по мерному сопению на кроватях, зубная боль у всех прошла, и наступил крепкий, здоровый сон.

Незаметно для себя Иван тоже уснул.

Ему привиделся безоблачный летний день, легкие всплески воды, а на воде – множество мерцающих разноцветных солнечных бликов. Постепенно из них, из теплого воздуха и прозрачной воды вылепилась совсем голая незнакомая девушка с волосами из солнечных лучей. Белые тугие груди с розовыми сосками стояли торчком, а в низу маленького упругого живота – пушистое облачко, от которого нельзя отвести глаз.

Девушка скользила по воде прямо к Ивану, раскрыв для объятий руки и подставляя поцелуям свежие лепестки губ.

И вот Иван и девушка соединились. Вот он вошел в нее, в то облачко внизу живота, и оно, разрастаясь и разбухая, поглотило Ивана.

Неизъяснимое блаженство, переливаясь, как ртуть, прошло по всему телу.

Вдруг что-то стало стеснять его движения навстречу девушке, и он открыл глаза.