Сборник "Чистая фэнтези" - Генри Олди

– Валяй!

Полюби меня, козла,Отличи добро от зла,Путь-дороженька криваяОт меня к тебе свезла!

– Ха-ха-ха!

– Жжешь, Кёмуль!

– Деньги есть?

Последняя реплика принадлежала трактирщику. Он стоял, загораживая Нихону путь к свободной лавке. Толстая морда трактирщика лоснилась от недоверия.

– Есть.

– Покажь. Все вы: есть, мол… Только есть и горазды, – он хохотнул, гордясь удачным каламбуром. – А как доели, так карман с дырой…

Нихон достал гость мелких монет.

– Садись. Туда, в угол. Натрясешь вшей…

– Нет, не сяду.

– Стоймя жевать будешь? Как вол?

– Пойду я. Тускло у тебя…

– Свечи им жечь, босякам, – ворчал трактирщик, пялясь в широкую Нихонову спину. – Брезгуют, значит. Иди, иди, шалопут! Мы не обеднеем…

– Проклинаю!

Весь поселок вскочил на зорьке, как пчелой ужаленный.

– И во второй раз: проклинаю!

Где бы ни находились жители Ясных Заусенцев – дома, в канаве, на сеновале, под забором или на полу в трактире, – везде они видели одно и то же, словно злодей-чародей швырнул каждого на окраину поселка. Вон, напротив: холм, бузина… А под деревом – облом-бродяга, которому не волхвовать бы, а телеги из грязи выволакивать.

Нихон стоял в красивом ореоле из пламени.

– За что? – хором выдохнули строгали.

– И вы еще спрашиваете?!

– Дык это, – согласился поселок. – Интересуемся.

– За то, что никого не любите! Нет любви в ваших сердцах! А раз так, то положу свое проклятие на души ваши. И пусть тяготеет до скончания веков!

– Ты погодь! – возмутились строгали. – Как это: никого не любим?

– Я мамку люблю!

– А я – Ряшку! Ить, кругленькая…

– Я пиво люблю!

– Любим!

– Лю-бим! Лю-бим!

– Всем сердцем!

Пламя вокруг мага налилось темным багрянцем.

– Врете! И потому – проклинаю в третий раз! Отныне, едва наступит Гурьин день, первый от начала осени – ни один из вас не переживет сего дня, ни один не застанет нового рассвета, если в сердце его не зазеленеет хоть малый росток любви! Не возлюбите ближнего, так и в гроб ляжете! Поняли, суесловы?

– Поняли…

Ясные Заусенцы перевернулись с боку на бок.

– Ишь, шлендра…

– Тоже мне, проклял!..

– Да у нас любви, если хочешь знать, – на сто лет жизни!

Позже многие поднялись на холм: глянуть, что да как.

Бузина сгорела без остатка.

До конца лета проклятие бродяги служило неизменным поводом для шуток. О нем и не вспоминали. Да-да, никакой ошибки! Именно так, одновременно. При встрече два честных яснозаусенца, обсуждая отел коров или урожай проса, рано или поздно скатывались к сакраментальному:

– А проклятие?

– Какое?

– То самое!

– Да я о нем давно забыл!

– И я забыл!

– Еще о всякой ерунде помнить!

– Ага! А колдуняка-то дурень!

– Горлохват! Думал, мы тяпкой деланные…

– Ну! Любви, грит, нету…

– У меня любви: вайлом!

– А у меня – хоть на зиму соли!

– А то!

И расходились, довольные разговором.

Впрочем, за неделю до Гурьина дня болтовня угасла. О колдуняке помалкивали. О любви и не заикались. Разве что поглядывали искоса друг на дружку. На чужую семейную жизнь. На родительское уважение. На дело молодое: шашни, посиделки, тайные прогулки в заросли лещины. Кто детей ремнем порет, кто жене глаз синькой подкрасил. Кто к дряхлой мамане носа не кажет. Кто в колья пошел с закадычным дружком.

Не судили-рядили, будто и не видели.

А так, примечали.

Утром Гурьина дня Юрась Ложечник, свежачок-гостеприимец, с которого все началось, сидел во дворе. Обложившись загодя битыми баклушами, он собирался резать ложки. Рядом, на кожаном фартуке, блестели инструменты: резцы, рашпили, ложкарный топорик, тесло и нож.

– Гей, Юрась!

За плетнем возвращался с ярмарки сосед, резчик Никлаш Тесля. Пегая кобылка волокла телегу, пустую после удачной торговли. Сосед, свесив ноги, махал Юрасю цветастым платком. Ночная дорога не утомила Теслю. Напротив, он сиял медным грошиком.

– Как оно?

– Помаленьку! – откликнулся Юрась, приглядываясь.

«Нет, не платок это, – сказал он сам себе. – Цельный полушалок! С бахромой…»

– А что там у тебя, Никлаш?

– Где? – подлец-сосед притворился, будто не понял.

– Да в руке?

– В левой? Вожжи у меня там…

– А в правой?

– Вот ведь!.. – сосед уставился на яркую обновку. – Так это шаль, Юрась! С выручки купил! Славная вещь, кучу денег отвалил…

– На кой тебе шаль? Нос утирать?

Сосед натянул вожжи, останавливая кобылку.

– Нет, Юрась, – строго сказал он. – Нос я и рукавом утру. А шальку мы супруге везем. В подарок. Негоже с ярмарки пустым возвертаться. Мы, значит, шаль, а нам, значит, почет и уважение. И эту… как ее?..

Он сделал вид, что припоминает.

– Любовь! Любовь, брат, ее в окошко не кинешь!

И рявкнул на лошадь, будто страсть как торопился:

– Н-но, мертвая! Шевели копытами!

Провожая соседа взглядом, Юрась чувствовал, как настроение стремительно портится. В душе закопошились гадкие червяки. Ясно представилось: утро следующего дня, двор, открытый гроб на четырех табуретках… В гробу – он, Юрась Ложечник. Острый нос, синие щеки. Жена воет – притворяется, что убита горем. Чужие дети тайком жуют поминальные калачи.

А гад-сосед распинается над домовиной:

«Любовь, это вам не ерш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!..»

От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена, – и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка Сычиха в огороде копается.

– Бабуля! Ну дайте подмогну!

– Кыш, оглоед! Срамить явился?

– Ну бабуля! Я ж от чистого сердца!

– Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину!

– Бабулечка!.. не губите…

У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало, – продавать за-ради выпивки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});