Нежнорогий возвращается в лес - Римантас Будрис

Море насыщенно-зеленого цвета. Колыхается мерно, затрудненно, словно нехотя. Волна, едва приподнявшись, опадает, чуть лизнет береговой песок и отхлынет назад.

Пустынно побережье. Удивительно прекрасно оно в снегопад, в короткий зимний день. В такую же неоглядную даль и ширь, как и летом, простирается море, точно так же убегает вдаль берег, а над ним — птичья стезя…

Мелкорослые, густо стоящие сосны за дюнами припорошены снегом. Из-под него торчат сухие былинки…

В старом лесу тоже бело. Высокие сосны, вскинув головы, первыми принимают на себя снежную атаку. В овражке толпятся темные ели, слушают, как с шуршанием падают вниз снежинки…

Эта птичья ватажка мне знакома. И вожак ее — пестрый дятел. Он всегда впереди. Покинет одно дерево, переместится на ствол другого, закрепится на нем, обопрется на хвост и — скок-скок! — все выше и выше, осматривает изъяны в коре, щели. Долбанет — прислушается… Никто не возится. Полетели дальше. За дятлом — сизовато-серые поползни. Эти еще более ловкие верхолазы. Поползню ничего не стоит взобраться наверх по стволу или спуститься по нему головой вниз. Он постукивает клювом по коре тихонечко, осторожно. Смешно было бы сравнивать его клюв с дятлиным! За поползнем движутся синички. Горстка больших синиц, несколько длиннохвостых. Синицы цепляются за ветки потоньше, копошатся в хвое, в развилке ветвей. Тщательный осмотр. Потом — на другое дерево. Стараются не отставать от поползней. А те равняются на дятла. Так и странствуют все скопом. Потараторят, мимоходом склюнут что попадется. Пока светло, торопятся выстукать и осмотреть побольше деревьев.

Тает, кончается короткий белый день.

Серая сказка

Зимний день! Ему положено быть белым. А он — сер. Самую малость показал себя морозец и тут же скрылся, небо насупилось, снег стал оседать, влажно запахло оттепелью. Ветра никакого, снег куда попал, там и держится, уплотняется, клочки лежат даже на тонких веточках лещины. В лесу низкие елочки запорошены. К остроконечным макушкам пристали мелкие белые нашлепки. От тепла снег погрузнел, валится с веток, слипается. В городе, если мостовая не очищена от снега, машины сразу же принимаются молотить колесами талую снежную кашу. Дворники нагребут вдоль тротуаров серые кучки грязного снега, низкие — ведь еще только начало зимы. На площадях, в пригородных садах уже навис сырой туман оттепели, который ощущаешь грудью, всем телом, промокшими ногами и даже кончиком носа.

Серо все кругом. Сереют столбы. Провода и влажные ветки деревьев приобрели отчетливый черный цвет. На сером столбе сидит серая птица. Крылья и хвост у нее черны, а в оттепель, как и ветки деревьев, кажутся даже черней, чем на самом деле.

Птица на столбе уже долго сидит, будто раздумывает над серой изнанкой серого дня. Вытянет шею, каркнет несколько раз кряду. Никуда ей лететь не хочется. Поблизости суетится стайка воробьев. Некоторые крикуны чумазы. В стужу забирались на ночь в печные трубы, грелись там. Поскачут, попрыгают на талом снегу, а ничего съестного не отыщут, передвинутся на ближний рынок.

Воробьи всегда сбиты в стайку. Синицы, которые и в городе не утратили бойкости своей лесной родни, с такими же желтыми брюшками, такие же белощекие, перепархивают с дерева на дерево, с балкона на балкон. Вдвоем, втроем, а иногда и впятером. Сдружились, не расстаются, тенькают, окликают друг дружку. Зазевается одна — обождут. Ворона — та все одна-одинешенька. Отбилась от стаи. Ей захотелось побыть одной и подумать как следует: верно ли то, что вчера крикнул ей один ехидный воробей. Хоть и воробей, хоть и вздорный, а все же птица, значит, верить ему можно.

Вчера еще занималось морозное, ясное утро. Стая ворон и галок, заночевавшая на соснах в городском парке, едва лишь рассвело, всполошилась, загалдела, раскричалась на разные голоса. Как и каждое зимнее утро, загомонили вороны, забузотерили галки, перекрикивая одна другую. Весь парк узнал: вороний табор проснулся. Как всегда по утрам, вороны и галки снялись с деревьев, в воздухе сбились в плотную массу, опять рассыпались, развалились над всем парком. Потом опять кучей покружили над деревьями и понеслись в город. Летела эта стая неровно, перекашивалась то на один, то на другой бок, кренилась, толклась на месте, возвращалась назад и не переставая вопила, надсаживалась. Пусть и город узнает: воронья стая пробудилась, уже утро, а значит, и день начался!

Воронья и галочья стаи покружились, похлопотали и спланировали на пустырь, где кончаются городские дома и куда приезжают мусорные машины освобождаться от груза. Тут-то и кормится все воронье братство, что нашло себе прибежище на зиму в этом городе. И воробьишки сюда являются. Помельтешит в воздухе стайка, расчирикается, и рядом с крупными воронами, головастыми галками начнут попрыгивать мелкие серые воробьи. Они отчаянные, они лиходеи. Приметят кусочек съестного — хвать, даже из-под клюва у другой птицы стянут. А счеты с ними сводить — гиблое дело. Такую шумиху поднимут — галдеж на полдня. Сам не рад будешь.

Вчера, когда вороны расположились на свалке, чтобы позавтракать, налетели и воробьишки. Один, только что сглотнувший восхитительную корочку от голландского сыра, и клюва не почистил, а прочирикал вороне, которая мирно шествовала мимо:

— Противная ты птица, ворона!

— Что такое? Что такое? Что? Что?

Со всех сторон затрещали галки: им в воробьишкиных словах послышалось что-то обидное. А воробей скакал себе на коротких лапках и твердил свое:

— Противная ты, ворона. Перо у тебя серо.

Ворона глаза таращит, глядит на воробьишку-обидчика и молчит. Не нашлась, что ответить. Зато галки завопили наперебой:

— Поклеп! Поклеп! Поклеп!

Ворона с галкой родня. Значит, воронья честь дорога и галкам. А воробей и не унимается:

— Правда, правда, ворона противная. Серо перо… Сердце и то серо…

Воробьи оголтело захохотали. Кто во что горазд:

— Серо перо! Серо перо! Ворона сера!

И брызнули прочь, за забор и еще дальше. Галки бранили воробьев. Шелудивая, бездомная кошка притаилась на куче мусора и с интересом разглядывала галок. А ворона и кошки не замечала. Ей представилось, будто кто-то кинул камень прямо ей в грудь. Вот как ей было тяжело и мерзко от воробьиной дразнилки. Кормиться и то расхотелось. Побродила, послонялась, потом потихоньку улетела одна.

Сегодня она опять отдельно от стаи. В серый зимний день торчит в одиночестве на столбе. Ах, никогда в жизни она не чувствовала так свою серость, как нынче, когда и день был окутан серостью, уныло серел столб, на который она опустилась. Ворона все размышляла, не давали ей покоя воробьишкины слова. Ведь никому не хочется быть противным, никому не хочется, чтобы его называли серым, а тем более, чтобы думали, будто у него заурядное, серое сердце.