Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) - Дмитрий Быков

Андрей временами вызывал у меня приступы жалости, но я старалась о нем не думать. Сейчас, став взрослой женщиной, я понимаю – как ни банально это звучит, – что внешность не главное в человеке. Но в детстве этого не понимают и часто обижают и причиняют боль детям, не похожим на них.

Один случай особенно запомнился. Андрея сильно обидели мальчики из класса, самые задиристые и непослушные. Они отобрали у него вещи и портфель, говорили грубые и обидные слова. И все это происходило прямо на первом этаже школы перед началом очередного урока. Мы с девочками стояли кучкой всего в нескольких метрах, но не сразу поняли, что происходит, и не вмешались. Потом увидели, что мальчики убежали, Андрей остался сидеть на полу, утирая кровь, струйкой стекавшую по лицу. По щекам от обиды и боли текли слезы. Я не могла поверить, что такое могло произойти. Такая жестокость наших одноклассников, которых я знала еще с детского сада, никак не укладывалась в моей голове.

На следующий день в школу пришел отец Андрея, как говорили, жаловаться. Увидев его, я поняла, что внешность не дается человеку просто так, это наследственное. И относиться плохо к человеку из-за того, в чем он не виноват, по меньшей мере несправедливо.

Сегодня у Андрея все в порядке. Я думаю так, когда смотрю его фотографии в «Одноклассниках». Он входит в группу моих друзей: чтобы как-то искупить свою вину и безучастное отношение в детстве, я первая нашла его в Интернете и предложила виртуальную дружбу. Но меня все же не покидает мысль: а вдруг травма, нанесенная ему одноклассниками, отложила отпечаток на его взрослую жизнь?

Разные интересы, сферы деятельности и даже разные города отдаляют нас друг от друга. Но, несмотря на это, мы помним нашу школьную дружбу и дорожим ею. Только она всегда была и будет самой искренней, неподдельной и бескорыстной.

Анна Щендрыгина

Про указку и противогазы

Девяностые. Мой класс… Шумный, дружный, лучший в мире. Такой – а я имею возможность наблюдать много классов, – каких сейчас до обидного мало. На последнем звонке и выпускном было видно: учителя нами гордятся. А ведь мы – все вместе и каждый по отдельности – были еще той штучкой! «Ну и ушлый вы народ, ажно оторопь берет», – наша обожаемая классная мама Татьяна Викторовна частенько цитировала Филатова, услышав от нас очередную саркастичную реплику. Но тем не менее с нами всегда было интересно, мы выделялись на фоне остальных классов то успехами и достижениями, то тем, как уходили в отрыв и никто не мог нас остановить…

Ну, почти никто. Директора мы все же побаивались. И, оказываясь у него «на ковре», сидели притихшие и виноватые, честно осознавая свою вину… Правда, стоило только выйти за дверь, как все горькое чувство испарялось.

У нас был тяжелый коллективный переходный возраст. И усугубляло ситуацию то, что пакостили мы всем классом. Всем. И так же вместе за это отвечали, не сваливая вину на зачинщиков и не выискивая крайних в нашей разношерстной толпе. «Все – так все», – говорили мы, периодически сбегая с уроков и прячась в неработающем женском туалете. «Все – так все», – перешептывались, стоя на «стреме», пока самые отчаянные доставали со стенда расписание уроков нашего класса и методично ставили карандашные прочерки напротив всех семи уроков вторника. (Вот за это нам влетело по самое «не балуй»!) «Все – так все», – бубнили под нос, дыроколом искрашивая аккуратные, только начатые тетрадки младших классов в горку клетчатых конфетти.

Да, с дыроколом была еще та история… Татьяна Викторовна с нами долго не разговаривала. Нет, разговаривать она, конечно, разговаривала, но как… Сухо, сдержанно, подчеркнуто равнодушно, без привычных улыбок и шпилек в наш адрес. Честно говоря, было за что. Наш восьмой «Б» тогда вообще перешел все границы дозволенного. Это когда мы остались без присмотра.

Теперь-то я понимаю, что когда у ребят столько энергии, ее постоянно и непреклонно нужно направлять на хорошие дела, иначе она рискует перехлестнуть через край и вылиться во что-то невообразимое. Три с лишним года своего классного руководства Татьяна Викторовна бессменно и безупречно сдерживала наши позывы напакостить по-крупному, а в середине 8-го класса неожиданно заболела. Поэтому в школе ее не было всю третью четверть. И мы автоматически перешли под свое собственное управление, то есть в классе воцарилась полная анархия…

– А-а-а!! Отстань!!! – со всей мочи орал Лешка, за которым, сворачивая парты и шкафы, гонялся Санька.

И не просто так гонялся, а с большой указкой, выточенной из тяжелого красивого дерева. Ее Татьяне Викторовне сделали ребята из ее предыдущего класса. Классная мама ее очень любила – аккуратная, гладкая, величественная указка с резной удобной ручкой. В кабинете над доской, под самым потолком, висели таблицы склонения немецких артиклей, предлогов, вопросительных слов, окончаний, и достать до них стандартной школьной указкой было невозможно; именно поэтому на очередное 8 Марта предыдущие выпускники выточили на уроках труда этот нужный подарок.

Мы тоже указку очень уважали, но немного в другом аспекте. Для мальчишек каждую перемену она превращалась в фехтовальную шпагу, перед которой все остальные виды холодного оружия тотчас же меркли…

Ну так вот, вернемся к тому памятному дню. Санька гонял по классу Лешку, тот кричал и отбивался, пытаясь увернуться от беспощадного острия. Вот уже на пол слетело зеркало (слава богу, упало на чью-то сумку, а то бы разлетелось вдрызг). Вот Лешка задел шкаф с методической литературой, и из него с шумом посыпались книги и учебники. Вот Санька указкой сорвал с окна колыхавшийся тюль, и он плавно приземлился на голову Сережки, и вот – апофеоз….

Марина наливала воду в стакан и, пока несла его до парты, немного пролила. На эту лужу наступил Лешка. Поскользнулся и упал, закатившись под учительский стол. Следом за ним на ней же поскользнулся и Санька, но, падая, неудачно вытянул руку с указкой, и та легко протаранила фанерную школьную доску, уткнулась в стену и, грустно хрустнув, сломалась…

– Твою дивизию… – протянул Сережка.

– Е-мое… – откликнулся класс.

На темно-коричневой, в беловатых разводах от мела доске ярким торжествующим бельмом сияла приличная дыра, а указка в Санькиной руке щерилась обломком в половину своей прежней длины. Из крана громко в воцарившейся тишине капала вода. И тут с невероятным грохотом упал карниз, по-видимому, не переживший потери тюля…

То ли на этот грохот, то ли на наш истерический смех сбежались все учителя, проводившие рядом занятия…

Представляю, чего им стоило не поубивать нас сразу: в классе царил полный разгром! В «раздетое» окно врывалось проснувшееся мартовское солнце, поперек трех парт лежал тяжеленный металлический карниз, чудом никого не задевший, из-под учительского стола торчали Лешкины ботинки сорок последнего размера, в позе убитого бойца рядом с ними лежал, сотрясаясь от приступов смеха, Санька, все остальные уткнулись в парты, не в силах поднять глаз на педагогов, и только голубоглазый и розовощекий Сережка невозмутимо смотрел на ворвавшихся в класс учителей из-под кружевного тюля.

На следующий день мы снова просиживали «окно» в расписании уроков в родном шестнадцатом кабинете. Школьный слесарь-дворник, на все руки мастер, подлатал доску, осмотрел указку и обреченно махнул рукой – мол, все, восстановлению не подлежит. Теперь она со своего почетного места у доски перекочевала в угол класса, где стыдливо пряталась за шторкой. А нам все не было покоя.

В этот же день я умудрилась отломить дверки у злосчастного шкафа с методической литературой; потом кто-то из мальчишек исчиркал фанерные стенды с флагами немецкоязычных стран надписями «Prodigy» и «Scooter». А дня через два мы коллективно издыроколили тетрадки пятиклашек. А еще девчонки зашили Ромке в рукава куртки зимние гетры Татьяны Викторовны, хранившиеся в раздевалке, оборудованной здесь же, в кабинете – за шкафом, а куда Ромка потом дел эти гетры – он до сих пор не сознался.

Ну, и последней каплей стало исчезновение из учительской классного журнала нашего 8 «б»… Он просто испарился из специального шкафчика перед выставлением оценок за четверть. Нас затаскали на различные педсоветы, несколько раз с нами разговаривал директор, информацию из нас выуживали и уговорами, и угрозами – всё зря. Мы упорно и сосредоточенно молчали. Мы даже «не знаю» не говорили.

А потом журнал нашелся. Его подкинули к школьным дверям. В нем не было вырвано ни листочка, не исправлена ни одна оценка – все было на своих законных местах… Педагогический состав махнул рукой: «Что с них возьмешь?.. Пусть Татьяна Викторовна сама со своими оболтусами разбирается».

Она же, вернувшись с больничного, не сказала нам ни слова. Она просто перестала с нами разговаривать. Впрочем, об этом я уже рассказывала. Хотя забыла упомянуть, что пакостили мы с тех пор «по-серенькому», таких «гастролей» себе больше не позволяя…