Пилот "штуки" - Рудель Ганс-Ульрих

Вскоре после этого эпизода я должен докладывать рейхсмаршалу по двум разным поводам. Первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и отправляюсь в замок его предков. Когда я вхожу во двор, я с удивлением вижу Геринга, наряженного в средневековый германский охотничий костюм и, в компании лечащего врача, стреляющего из лука в ярко раскрашенную мишень. Он не обращает на меня никакого внимания, пока не расходует весь свой запас стрел. Я с удивлением вижу, что он ни одного раза не промахнулся. Я только надеюсь, что он не охвачен желанием показать свое умение, заставив меня с ним соперничать, в этом случае он должен понимать, что из-за раны в плечо я не могу держать лук, тем более — стрелять из него. Тот факт, что я докладываю ему о прибытии в унтах в любом случае указывает на мою физическую слабость. Он говорит мне, что часто занимается спортом во время отдыха, это способ поддерживать себя в форме и его доктор волей-неволей, должен присоединиться к нему в этом приятном времяпрепровождении. После скромного ужина в кругу семьи на котором из других гостей присутствует только генерал Лёрцер, я узнаю причину моего вызова. Он награждает меня Золотой медалью пилота с бриллиантами и просит сформировать эскадрилью, вооруженную новыми Мессершмиттами-410 с 50 мм пушками и принять над ней командование. Он надеется, что с этим типом самолета нам удастся совладать с четырехмоторным самолетами, которые использует противник. Я делаю вывод, что поскольку я только что был награжден Бриллиантами, он хочет превратить меня в пилота-истребителя. Я уверен, что он думает категориями первой мировой войны, во время которой пилоты, награжденные «Pour le Merite» были обычно пилотами-истребителями, как и он сам. Он предрасположен к этой ветви Люфтваффе и к тем, кто к ней принадлежит, и хотел бы включить меня в эту категорию. Я говорю ему, что очень хотел стать пилотом-истребителем раньше, и что этому помешало. Но с тех дней я приобрел ценный опыт как пилот-пикировщик и я не хотел бы ничего менять. Я поэтому прошу его оставить эту идею. Затем он говорит мне, что у него есть согласие фюрера на это назначение, хотя он и признает, что ему не очень понравилась идея отстранить меня от полетов на пикирующих бомбардировщиках. Тем не менее фюрер согласился с ним в том, что я ни в коем случае не должен больше приземляться в тылу у русских, чтобы спасать другие экипажи. Это приказ. Если экипажи должны быть спасены, то в будущем этим должны заниматься другие. Такое требование беспокоит меня. Частью нашего кодекса является правило: «Все сбитые будут спасены». Я считаю, что должен заниматься их спасением сам, потому что мне, в силу моего большого опыта это сделать легче, чем кому-нибудь еще. Если это вообще должно быть сделано, тогда я тот человек, который должен это выполнить. Но возражать сейчас означало бы зря тратить силы. В критический момент нужно действовать так, как это диктует необходимость. Через два дня я возвращаюсь в Хуси и принимаю участие в боевых операциях.

Пользуясь паузой в несколько дней я решаю совершить короткую поездку в Берлин на конференцию, которая все время откладывалась. По возвращению я приземляюсь в Гёрлице, навещаю домашних и лечу на восток в Вёслау, неподалеку от Вены. Рано утром, когда я просыпаюсь в доме моих друзей, я узнаю, что меня всю ночь пытались найти люди из штаб-квартиры рейхсмаршала. Связавшись с ним я получаю приказ немедленно проследовать в Берхтесгаден. Поскольку я предполагаю, что это еще одна попытка навязать мне штабные или какие-нибудь специальные обязанности, я спрашиваю его: «Хорошая это новость или плохая?» Он хорошо знает меня и говорит: «Конечно, хорошая».

Не без чувства недоверия я сажусь в самолет и лечу на небольшой высоте вдоль Дуная. Погода самая плохая, какую только можно себе представить. Облака висят на высоте 50 метров, почти все аэродромы закрыты. Венские леса скрыты густыми облаками. Я лечу вверх по долине Дуная от Св. Пёлтена до Амштеттена и Зальцбурга, где приземляюсь. Здесь меня уже ждут и везут в охотничий домик рейхсмаршала неподалеку от Бергхофа в Оберзальцберге. Он находится на совещании с фюрером и мы сидим за столом, когда он возвращается. Его дочь Эдда уже совсем взрослая девочка, ей позволяют сидеть с нами. После короткой прогулки по саду беседа принимает официальный характер и мне не терпится узнать, что носится в воздухе на этот раз. Дом и сад отличает по настоящему хороший вкус, ничего вульгарного или шикарного. Семья ведет простую, скромную жизнь. Я получаю официальную аудиенцию в светлом кабинете с многочисленными окнами, из которых открывается величественная панорама гор, сверкающих в весеннем солнце. Геринг, без сомнения питает слабость к старым обычаям и костюмам. Я просто не знаю, как описать его одеяние, это разновидность робы или тоги, такой, какую носили древние римляне, красновато-коричневого цвета, скрепленная золотой брошью. Все это для меня в новинку. Он курит длинную трубку длиной до самого пола, с раскрашенной фарфоровой чашечкой на конце. Я вспоминаю, что в детстве у моего отца была точно такая же, в то время его трубка была длиннее меня. Немного понаблюдав за мой в молчании, он начинает говорить. Я вызван для нового награждения. Он прикалывает мне на грудь Золотую медаль фронтовой службы с бриллиантами в ознаменование моих двух тысяч боевых вылетов. Это совершенно новая медаль, которой никого никогда прежде не награждали, потому что я один сделал такое количество вылетов. Она сделана из чистого золота, в центре платиновый венок с перекрещенными мечами, под которыми число 2000, выложенное крошечными бриллиантинами. Я рад, что эта награда не сопровождается какими-нибудь неприятными дополнениями, как это было раньше.

Затем мы обсуждаем ситуацию, и он полагает, что я мне не следует терять время и я должен вернутся на базу. Я намереваюсь сделать это в любом случае. Он говорит мне, что в моем секторе готовится крупномасштабное наступление и сигнал к его началу будет дан в течение нескольких дней. Он только что вернулся с совещания с фюрером, на котором вся ситуация обсуждалась до мельчайших деталей. Он выражает удивление, что я не заметил этих приготовлений на месте, поскольку в этой операции будут участвовать приблизительно триста танков. Сейчас я напрягаю свой слух. Число триста изумляет меня. Это в порядке вещей для русской стороны, но столько танков на нашей стороне? Я отвечаю, что с трудом могу в это поверить. Я спрашиваю его, не мог бы он назвать эти дивизии и количество танков, которые они имеют в своем распоряжении, потому что я совершенно точно информирован о большинстве подразделений в моем секторе и сколько в каждом из них исправных танков. Накануне моего отлета с фронта я разговаривал с генералом Унрейном, командиром 14 бронетанковой дивизии. Это было две недели тому назад и он с горечью пожаловался мне, что у него остался на всю дивизию всего один танк и даже эта машина не могла считаться боеспособной, потому что он приказал оснастить ее для наземного контроля воздушных полетов. Эта машина представляла для него гораздо большую ценность, чем боеспособный танк, поскольку обладая хорошей связью со «Штуками» он мог нейтрализовать с их помощью многие цели, которые его танки сами по себе не могли бы вывести из строя. Я, таким образом, совершенно точно знаю, сколько танков находится в 14 бронетанковой дивизии. Рейхсмаршал с трудом верит мне, поскольку он располагает совершенно другой цифрой. Он говорит мне, наполовину всерьез, наполовину в шутку: «Если бы я вас не знал, я бы за такие слова посадил вас под арест. Но мы сейчас все это выясним». Он подходит к телефону и соединяется с начальником Генерального штаба.

«Вы только что сообщили фюреру, что для участия в операции Х предназначены три сотни танков». Я, стоя рядом, могу слышать каждое слово.

«Да, верно».

«Я хочу знать названия этих дивизий и каким количеством танков они располагают. У меня тут находится один человек, хорошо знакомый с ситуацией».

«Кто это такой?», спрашивает начальник Генштаба. —

«Это один из моих людей и он должен знать». Начальник Генштаба, к несчастью для него, начал именно с 14-й танковой. Он говорит, что дивизия располагает 60 танками. Геринг еле сдерживается.

«Мой человек говорит, что в 14-й всего один танк!» На другом конце линии воцаряется долгое молчание.

«Когда он оставил фронт?»

«Четыре дня назад». Вновь тишина. И затем:

«Сорок танков находятся в пути. Остальные в ремонтных мастерских, но непременно окажутся в своих частях к нужной дате, так что эта цифра правильная».

Он дает тот же самый ответ для всех дивизий. Рейхсмаршал с яростью бросает трубку.

«Вот так делаются дела! Фюреру дают полностью ложную картину, которая основана на неверных данных и еще удивляются, когда операция не приносит тот успех, на который рассчитывали. Сегодня, благодаря вам, этот случай нашел свое объяснение, но как часто мы строили свои надежды на таких вот утопиях. Вся сеть коммуникаций в юго-восточной зоне беспрестанно подвергается вражеским бомбежкам. Кто знает, сколько танков из этих сорока, например, вообще достигнут фронта и когда именно это произойдет? Кто знает, смогут ли ремонтные мастерские получить во время запасные части и если они их получат, закончат ли ремонт в отведенное время? Я должен немедленно доложить обо всем фюреру». Он говорит с гневом, затем устанавливается тишина.