Выкупленная жизнь (СИ) - Лавру Натали

Всё это время препараты и средства реабилитации оплачивал Владимир Александрович. Узнав о том, что терапия не помогла, он официально объявил, что его сын умер, и дал согласие на отключение от аппарата искусственной вентиляции лёгких (ИВЛ). Я ползала у Седого в ногах, выпрашивала деньги хотя бы на транспортировку Дилана в Москву — он сказал уверенное «нет».

Я подавила в себе чувство стыда и попросила о помощи Ирму. Я понимала, что если и смогу когда-то вернуть ей эту сумму, то с большим трудом и нескоро. И хоть она была в курсе моих новостей, мы очень давно не виделись, она имела полное право отказать мне. Однако Ирма пообещала помочь, утром следующего дня на мой счёт поступила необходимая сумма. Вместо благодарности я попросила у неё прощения. Не про этот ли дорогой подарок говорил призрак Ларисы? Ирма ответила, что постарается приехать и навестить нас в Москве.

Следующий этап был ещё более хлопотным: перевод в другой вуз, но и здесь мне пошли навстречу. Дело в том, что в московском университете дисциплины шли немного в другом порядке, поэтому мне за пару месяцев предстояло сдать один экзамен, который мои новые одногруппники сдали семестром раньше, зато другая дисциплина, которую они изучали в текущем полугодии, уже красовалась в моей зачётной книжке. В целом ничего запредельного, всё посильно. Декан лично связывался с деканом лечебного факультета московского университета, описал ему мою ситуацию, поручился за меня, что я прилежная студентка. В конце концов, стараниями других людей я получила желаемое.

В апреле мы уехали в Москву. Старики, разумеется, не были в курсе нашего переезда, мы выехали рано-рано утром, ещё до рассвета. Всё прошло благополучно, я, как ближайший родственник Дилана, беспрепятственно получила документы на мужа и разрешение на транспортировку.

В столицу прилетели на самолёте, довольно быстро, в аэропорту нас уже ждала машина скорой помощи. Медперсонал выполнил свою работу, всё было сделано, как надо.

После того как Дилана разместили в больничной палате, мы с Максимом отправились в общежитие, где нам выделили целую комнату в преподавательском корпусе. Я решила, что будет слишком расточительно снимать квартиру, так что мы неплохо устроились, даже несмотря на то, что в комнате не было мебели. Первым делом я выкинула мусор, оставленный прошлыми жильцами, и намыла в комнате полы. Так как денег на мебель не было, мы спали на надувном матрасе, а вещи сложили в углу. Ничего, и так жить можно.

Я устроилась подрабатывать в ту же больницу, где лежал Дилан, однако начинать пришлось даже не с интерна, а с уборщицы за зарплату в 15 тысяч рублей. Все грёзы по поводу высоких столичных зарплат растаяли, как дым. И всё же я была согласна на такие условия, лишь бы держать самые важные для меня вещи под контролем.

Далее я занялась поиском детского сада для Максима, но когда узнала расценки, едва не расплакалась: 20 тысяч, это больше моей зарплаты! Я произвела элементарные расчёты: 20 тысяч за детский сад, 10 — за общежитие, примерно 20 — на повседневные расходы (это минимум) и 20 — на лечение Дилана. Чтобы хоть как-то держаться на плаву, мне необходимо было зарабатывать не менее 70 тысяч рублей, а не 15. Да, денег, которые мне послала Ирма, хватило бы на первые пару месяцев, а что дальше — неизвестно.

Мой мозг судорожно искал варианты решения, и наиболее реальным был самый ненавистный мне: танцы, из-за которых когда-то давно началась вся эта история. Будь у меня альтернатива, я бы, скорей, стала дворником или чернорабочим на вредном производстве, чем танцовщицей, но…

Но я устроилась работать в ночной клуб как раз в том районе, где находилось наше общежитие. Я без труда прошла отбор и понравилась заведующей танцевальной группой. График мне установили простой: в ночь на субботу и воскресенье, по 4 тысячи за смену плюс чаевые, первые 2 ночи — бесплатно, в качестве стажировки. Однако я понимала, что и этого заработка будет недостаточно, чтобы прожить в Москве.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Помню, когда впервые приехала в этот город (с Диланом, за свадебным платьем), я пожалела о своих юношеских мечтах жить и учиться здесь. Теперь я с содроганием понимала, что попала в мир бесконечной суеты. Здесь было слишком много людей, машин, шума, но слишком мало природы, ты будто бы находишься в тюрьме, где не хватает места для всех, поэтому люди борются за своё место под солнцем и давят друг друга.

Мне следовало снова засунуть своё эго куда подальше, чтобы хотя бы просто выжить.

Максима стали обижать в садике, волей-неволей пришлось перевести его в другой, дешевле, но дальше от дома, куда ходили дети наименее состоятельных людей и эмигрантов.

Новый университет встретил меня гораздо более дружелюбно, чем я ожидала: одногруппники с радостью согласились мне помочь освоиться, а я со своей стороны получала удовольствие от свежего общения и искренне сожалела о том, что у меня недостаточно времени, чтобы подружиться с ребятами ближе, а так хотелось ходить на вечерние встречи в кафе и прогулки после пар.

В вузе никто, кроме преподавателей, не знал о том, что у меня есть муж и что он болен, что, помимо учёбы, я работаю в двух местах. Каждая минута моего существования была занята каким-то делом, и о том, что перенапряжение повлечёт за собой последствия, я старалась не думать. Всё, что ребята из группы знали о моей жизни, — это сын Максимка; кое-кто даже успел с ним познакомиться, так как по субботам он ходил на лекции вместе со мной.

Пришлось свести часы сна и отдыха к минимуму: я вставала в 6:30 утра, собирала себя и Максима, отводила его в садик, затем бежала на пары, после учёбы — в больницу — работать и навещать Дилана, дальше забирала сына, по пути мы заходили в магазин, дома ужинали, занимались своими делами, а поздно вечером, в дни смен, я уходила танцевать.

Я научилась засыпать сразу, как только голова касалась подушки. Если выдавалась свободная минута, которую я могла потратить как угодно, моё тело автоматически погружалось в дремоту.

От усталости хотелось плакать, иногда я уходила в ванную, якобы чтобы освежиться, а сама падала на пол, сворачивалась в позу эмбриона и сотрясалась в беззвучных рыданиях. Тайные истерики, как ни странно, помогали: после них чудесным образом появлялись силы жить и бороться дальше.

В июне я сдала сессию, причём один из экзаменов мне пришлось пересдать с тройки на четвёрку, чтобы получать стипендию в следующем полугодии (я не могла пренебрегать ею, мне она была необходима).

За первые два месяца пребывания в Москве в состоянии Дилана не произошло не то что больших — вообще никаких перемен. Я заходила к нему в палату по несколько раз в день, иногда что-то рассказывала, но мне всё больше казалось, что его нет в этом теле, что он где-то далеко.

Терапия не возымела ровно никакого эффекта, кроме того, что жизнь Дилана ещё поддерживалась аппаратами, и это давало слабую надежду. Никто из тех, кому кололи антиген, не мог продержаться более трёх недель. Возможно, Дилана спасло то, что он потерял много крови, и затем ему было проведено переливание, но вероятней всего, экспериментальный антиген оказался менее токсичным, чем прошлые. Как бы там ни было, рассуждения ни на шаг не приближали меня к решению проблемы, напротив, я осознавала, что Дилан не сможет вечно лежать в этой больнице.

Всё, что я могла, — это лезть из кожи вон, чтобы зарабатывать на жизнь, и учиться.

Лучше всего у меня получалось ремесло, которое я, по ряду причин, ненавидела, — танцы. Я снова стала девочкой «гоу-гоу», но мне было настолько стыдно за себя, что я выходила на сцену в чёрной маске на глазах. Меня так и прозвали: Маска. Летом мне предложили другое направление: стриптиз, и я решительно отказалась от него.

Но именно в клубе я могла привести свои мысли в порядок, отвлечься и снять нервное напряжение, каждой смены я ждала, стыдилась сама себе признаться в этом, ещё больше ненавидела это ремесло, но всё же ждала. Я чувствовала себя проклятой, однако сносила все трудности, уверяя себя, что это наказание за грехи.