Схватка - Александр Семенович Буртынский

дежурства и повышения бдительности.

— Это же явная провокация, — сказал Андрей. — Какой-то бандит, по кличке Монах, действует…

Казалось, Копыто вздрогнул, теперь его лоб был похож на гармошку.

— Слыхал. Еще в войну. Один из ихних главарей, кажется, проводник, важная птица. А вам откуда известно?

— Да уж известно. — У Андрея пропала охота жаловаться.

— Если известно, сообщите в милицию… — Копыто скомкал шапку. — Да… жаль. Следователь, значит, был. — И еще добавил уже на ходу: — Взять бы его, бандюгу, было бы прямое доказательство в смысле провокации…

— Факт налицо. Свершившийся факт: грабеж.

— Как?

— Да это следовательская формулировка…

— Ну да, ну да…

Он подал Андрею вялую заскорузлую руку:

— Главное, будь с ним откровенней, со следователем, то есть — как на духу! А лишних людей не впутывай… Умей за себя ответ держать. А як же! Представитель власти. А власть на правде стоит. Понял?

— А як же, — усмехнувшись, повторил Андрей.

— Что? Ну да, ну, желаю вам… Если что, обращайся, чем можем… Вот такое дело.

«Дело, дело… «Деятель», — вспомнилась реплика Довбни о своем партизанском однокашнике тогда, в клубе.

— Чего лыбишься, лейтенант?

— Да просто так. Спасибо, что зашли.

— Свои люди. Ну, бывай…

Совсем уж неожиданно появилась неразлучная пара — Бабенко и Николай. Чуть похудевший, с обострившимся лицом, Николай докладывал о прибытии, не утратив обычной своей рисовки, но движения его были несколько скованны, улыбочка будто приклеенная. Бабенко же выглядел, как всегда, спокойно, шустроглазый, с воинственно торчащим ежиком.

— Кто вам разрешил? — нахмурился Андрей. Но в душе он был тронут таким проявлением солидарности, к тому же скрывать их и дальше, дружков закадычных, было бессмысленно.

— Совесть есть, — буркнул Бабенко.

А Николай сказал:

— Ша, лейтенант, все в порядке. Разрешите приступить к несению службы?

В уголках его красивого рта, под щеточкой усов, виновато скользнула усмешка: дескать, скоро наша общая служба кончится. Но вид у него при этом был весьма решительный. Что сделано, то сделано, назад не вернешь.

— Сесть можно?

— Можно, — ответил Андрей.

— Тогда перекурим со встречей. — Он вытащил свой кисет из трофейной замши и совсем по-ребячьи шмыгнул носом. — Надо было вовремя послухать вас, смотаться к родной маме. Щас бы пили первачок и закусывали домашним салом.

— Не трави душу, — сказал Бабенко.

— Я кодекс брал у дружка в штабе. Писарь там один, недоучившийся юрист. Кажись, тридцать пятая статья, и по нынешним строгим временам без оговорок.

— Разрешите мне идти? — подал голос Бабенко.

— Слабонервный, — хихикнул Николай, но смеха не получилось — так, что-то булькнуло в горле. — Вместе пойдем, дай посидеть в тепле, соскучился я за лейтенантом. А, черт… — Он перехватил окурок, обжегший палец. — А все ж таки несправедливо это, чтобы фронтовика на такой бузе сажали.

— Чего ты раскис? — взорвался Бабенко. — Чего ты воду пускаешь?

— Настю жаль, — тихо сказал Николай. — Вот вы верите: про нее разговор — такая сякая, вагон с телегой, а вот я не верю. Человек она! И будет человеком, могла бы быть. Со мной. Это я вам объяснить не могу… Этого никто не объяснит. А вот знаю, что со мной она такая, какой ни с кем не была, хотя и не признается ни в жизнь. Гордая, зараза, а вот я чувствую — и все! Вот чувствую! Это уж так бывает — свой человек, кому — чужая, мне — своя…

Глаза его беспомощно забегали.

— Ага, — сжалился Бабенко, — так оно и бывает: кому попом, кому попадьей, а кому и поповой дочкой.

Николай благодарно взглянул на него. Андрей сказал:

— Была она здесь, твоя Настя. — Николай словно врос в табуретку, не сводя с лейтенанта отчаянных глаз. — За тебя просила…

Щеки Николая смешно сморщились.

— Жаль, — повторил он, — до смерти…

— А мать не жаль?

Он поднялся, сунул кисет в карман, покачал головой:

— Мать — само собой…

…И только Стефки не было. Ни в первый день, ни во второй. Вначале он выходил к часовым, подолгу околачивался на холоде в надежде увидеть ее издалека. Раз или два мелькала ее шубка в просветах штакетника…

Он уже решился было зайти. Да узнал, что их видели со Степой возле клуба и дальше, на дорожке к станции, мирно беседующими… Об этом ему сообщил вездесущий Бабенко, ставший добровольным соглядатаем, — видно, почувствовал, что у лейтенанта на душе. Вначале робко, потом с видом заправского сыщика сообщал участливо весть за вестью — одна горше другой, — стараясь сгладить впечатление, но всякий раз верный правде.

— Вона будто строгая, на лицо грустная, а он уж идет рядом, прямо не дышит, осина долгоносая. Чуть за под ручку не берет. Мг… Ну, потом взял, она позволила, но вроде не по душе ей. Потом, правда, засмеялась чегой-то… Правду сказал Политкин, бабы, они все одинаковые, как кошки, ласку им дай!

— Значит, помирились.

— Видать, что так…

А на третий день в обед он пришел к Андрею понурый и, убито вздыхая, сказал:

— Кажись, вчера помолвка была, что ли. Или загул по известному делу…

У Андрея оборвалось внутри. Даже не стал спрашивать, откуда ефрейтору известно насчет помолвки. Тот сам поспешил уточнить:

— Чую, аккордеон наяривает, я сунулся, керосину вроде занять. Ну, они сидят за столиком: он, еще какие-то парубки, мать ее зубы скалит. Видно, рада до смерти…

Это было уж и вовсе непонятно. Значит, Степан все-таки едет? Тупо заныло в душе. Не мог объяснить происшедшего, понять, осмыслить. Еще жил в памяти, сжимая сердце, тот немыслимый, полный горького счастья вечер, руки ее, теплые, беспомощные. Что же это? Ведь не могла она предать! Ведь ясно уже, каково ему сейчас. Или это просто каприз, непостоянство… Трезвый расчет умненькой девочки, внявшей совету матери. Нет, уж лучше под пулю, чем жить с такой мыслью.

— Я его потом встренул, на посту стоял, — бубнил Бабенко. — Разговорились. Я спрашиваю: «Что ж ты, в Польшу поедешь или вы тута останетесь?..» Поеду, говорит, потом. По вызову. Сейчас, говорит, не могу, надо экзамены сдать за второй курс. Учится он, оказывается, заочник, в каком-то институте во Львове.

«Вот оно что…»

Слова Бабенко входили в сердце, точно горячие иглы, потом боль сошла, лишь поднывало слегка. И опять казалось, будто все это — и Стефка, и этот поселок, и его беда — сон. Вот проснется — и все кончится, растает…

Не растаяло.

В тот же вечер он встретил ее на улице, близ дома. Проход во двор был как раз посредине, и они неотвратимо сближались, сворачивать было некуда. Ноги отяжелели. Вот она… ближе, ближе. Вот поравнялась, и оба на миг будто замерли. Он сказал, неожиданно для себя рассмеявшись:

— Поздравляю.

У нее