Пропавшая - Майкл Роботэм

– Но стала бы она так поступать с подругой?

– Вы имеете в виду ту, за кем она шпионила? Мы можем спорить всю ночь и все равно не найдем ответа, который объяснил бы все известные нам факты.

– Есть еще кое-что, – говорит Али, протягивая мне пачку бумажек. – Мне удалось достать запись происшествий, случившихся в ту ночь, когда в вас стреляли. Можете почитать на сон грядущий.

Ксерокопия страниц из журнала содержит сведения о происшествиях на территории четырех квадратных миль в северном Лондоне с десяти часов вечера до трех утра.

– Могу вам сказать, что было зарегистрировано пять случаев передозировки наркотиков, три угона машин, шесть ограблений, один случай захвата автомобиля, пять ложных вызовов, дебош на холостяцкой вечеринке, пожар, одиннадцать жалоб на сработавшие сигнализации, прорыв водопроводной трубы, небольшой потоп и нападение на медсестру, возвращавшуюся домой. Еще был найден неразорвавшийся баллончик со слезоточивым газом в мусорном баке.

– Сколько сработавших сигнализаций?

– Одиннадцать.

– На одной улице?

– Да. На Прайори-роуд.

– А где прорвало трубу?

Она сверяется с картой и прищуривает глаза.

– Тоже на Прайори-роуд. Затопило несколько магазинов.

– Ты можешь найти бригаду, которая чинила трубу?

– А вы не хотите сказать мне зачем?

– У мужчины должны быть свои тайны. Что если я ошибаюсь? Я не хочу разрушать твоей веры в мое величие.

Она даже не пытается иронизировать. Просто тянется мимо меня к телефону.

– Кому ты звонишь?

– Своему бойфренду.

18

Мне снится, что я тону: мои легкие заливает грязная вода. Вспышки яркого света и хаос голосов в темноте. Грудь разрывает тошнота, коричневая вода течет из носа, рта и ушей.

Надо мной склоняется женщина. Ее бедра устраиваются на моих, руки упираются мне в грудь. Она снова наклоняется и касается моего рта губами. У нее по шее скользит родимое пятно, стекая в ложбинку между грудями.

Я долго не могу проснуться. Не хочу покидать этот сон. Открыв глаза, я чувствую, что случилось нечто, чего уже давно не случалось. Приподняв одеяло на несколько дюймов, я убеждаюсь, что не ошибся. Мне следовало бы испытывать неловкость, однако я ощущаю удовлетворение. Нынче каждый раз, когда мне удается одноствольный салют, становится поводом для праздника.

Но моя эйфория непродолжительна. Я начинаю думать о Микки, выкупе и стрельбе на реке. Слишком многих деталей не хватает. Должны были существовать другие письма. Что я с ними сделал? Положил в надежное место. Если бы со мной что-нибудь случилось во время передачи выкупа, кто-то другой должен был узнать правду.

Когда Джо вчера осматривал мой бумажник, там была почтовая квитанция. Я кому-то послал заказное письмо. Стянув со стула брюки, я достаю квитанцию и разглаживаю ее на одеяле. Чернила почти смылись, так что можно различить только индекс, но этого достаточно.

Даж берет трубку после первого гудка и орет в телефон. Сомневаюсь, что она понимает что-то в беспроводных технологиях, поэтому думает, что я говорю в консервную банку.

– Прошло три недели. Ты меня не любишь.

– Я лежал в больнице.

– Ты не звонишь.

– Я звонил тебе дважды на прошлой неделе. Ты бросала трубку.

– Пфф!

– Меня ранили.

– Ты умираешь?

– Нет.

– Только посмотрите на него! Любишь корчить из себя страдальца. Ко мне приезжал твой друг – этот психолог, доктор О'Лафлин. Он был очень мил. Остался на чай…

Параллельно с этим потоком обвинений она ведет другой разговор с кем-то, кто сидит рядом с ней:

– Вот второй мой сын, Люк, – настоящий ангел. Красивый мальчик, блондин… глаза как звездочки. А этот разбивает мне сердце.

– Послушай, Даж. Я должен задать тебе вопрос. Я тебе что-нибудь присылал?

– Ты никогда мне ничего не присылаешь… Мой Люк такой добрый мальчик… Можете ему что-нибудь связать. Жилет, чтобы он согрелся…

– Ну же, Даж. Напрягись и подумай.

Что-то начинает шевелиться в ее памяти.

– Ты прислал мне письмо. Попросил присмотреть за ним.

– Я уже еду к тебе. Присмотри за письмом.

– Привези мне фиников.

Главный корпус Виллавуд-лодж похож на старую школу: с мезонинами и горгульями у водосточных труб. Но это только фасад, а за ним – здание из красного кирпича в стиле семидесятых с алюминиевыми рамами и бетонной крышей.

Даж ждет меня на закрытой веранде. Она принимает два поцелуя в щеку и выглядит разочарованной тем, что я привез только одну коробку фиников. Ее руки находятся в постоянном движении, она почесывается, словно кто-то ползает у нее по коже.

Али старается держаться в тени, но Даж подозрительно смотрит на нее.

– Кто вы?

– Это Али, – представляю я.

– Она очень смуглая.

– Мои родители из Индии, – объясняет Али.

– Пфф!

Не знаю, почему родители всегда ставят детей в неловкое положение. Наверное, это наказание за плач, отрыжку и нарушенный ночной сон.

– Где конверт, Даж?

– Нет, сперва поговори со мной. Ты ведь возьмешь его и убежишь – как в прошлый раз. – Она поворачивается к группе престарелых жителей: – Это мой сын Янко. Да, он полицейский. Тот самый, который никогда меня не навещает.

Я чувствую, как краснеют мои щеки. Даж не только присвоила имя еврейской женщины, она усвоила стиль поведения.

– Почему ты говоришь, что в последний раз я убежал?

Она поворачивается к Али:

– Видите, он никогда не слушает. Даже когда ребенком был, не слушал. Голова вечно чем-то забита.

– Когда я был здесь в последний раз?

– Видишь! Ты забыл! Это давно было. Вот Люк не забывает. Люк заботится обо мне.

– Люк умер, Даж. Когда я приезжал?

– Пфф! В воскресенье. У тебя были газеты, и ты ждал звонка.

– Откуда ты знаешь?

– Тебе позвонила мама той пропавшей девочки. Она, наверное, была очень расстроена. Ты велел ей набраться терпения и ждать звонка.

Она снова начинает чесать руки.

– Мне надо посмотреть на конверт.

– Ты его не найдешь, если я не скажу тебе, где он.

– У меня нет на это времени.

– У тебя никогда нет времени. Своди меня погулять.

На ней уличные ботинки и теплое пальто. Я беру ее под руку, и мы плетемся по дорожке, посыпанной белым гравием. Я двигаюсь медленно, приноравливая свой шаг к ее шагу. Несколько постояльцев занимаются гимнастикой на лужайке. Садовники высаживают луковицы к весне.

– Как здесь кормят?

– Меня пытаются отравить.

– Ты играешь в бридж?

– Здесь некоторые мухлюют.

Ее мог бы услышать и глухой.

– Даж, тебе надо взять себя в руки.

– Зачем? Мы здесь все просто дожидаемся смерти.

– Не говори глупости.

Я останавливаюсь и застегиваю ей верхнюю пуговицу. Вокруг губ у нее собралась паутинка морщин, но глаза не постарели. На расстоянии мы кажемся мамой и сыном в трогательной семейной сцене. Если приблизиться, то мы – персонажи неказистой одноактной трагикомедии, разыгрываемой уже пятьдесят лет.

– Теперь я могу получить конверт?

– После чая.

Вернувшись в дом, мы садимся в столовой, совершая ритуал натянутых разговоров, приправленных сливками и джемом. Между столиками ходит заведующая.

– Здравствуйте все. Как приятно вас видеть! Это замечательно, что ваш сын приехал, правда, миссис Руиз? Может, он останется и послушает лекцию мистера Уилсона о путешествии по Андам?

Лучше пусть меня свяжут и окунут в котел с холодной овсянкой.

Даж громко объявляет:

– Янко всегда был сильным ребенком. Я только двумя руками могла оторвать его от бутылочки. А грудь он не хотел.

– Даж, это никому не интересно.

Но она продолжает еще громче:

– Его отец был нацистом, вы же знаете. Как отец Арнольда Шварценеггера[72].

Я чувствую, как у меня краснеют щеки. Даж завелась, и теперь ее не остановишь.

– Я не знаю, похож ли он на отца. Их было так много. Может, у меня внутри смешалась сперма их всех.

Заведующая чуть не задыхается от смущения и приносит нам свои извинения. Уходя, она бросает на меня взгляд, который я помню еще по школе: так на меня смотрели учителя, когда Даж приходила на день открытых дверей.

Чай остывает, сухая булочка остается на тарелке, а я веду Даж в ее комнату и забираю конверт. На обратном пути захожу к заведующей и выписываю чек.

– Наверно, вы очень любите свою маму, – говорит секретарь.

– Нет. Она просто моя мама.

Вернувшись в машину, я вскрываю большой пухлый конверт. Внутри лежат копии открытки и конверта, результаты ДНК-тестов, отчеты об анализах чернил и бумаги и образцы волос Микки.

Отдельно, в пластиковой папке, лежит еще одно письмо. Я раскрываю его, затаив дыхание.

Дорогая миссис Карлайл!