Все люди смертны - Симона Бовуар

— Настанет день, когда вся обитаемая вселенная будет принадлежать вам! — воскликнул я.

Карл с испугом взглянул на меня:

— Раньше никто из людей не обладал вселенной.

— Тогда еще не настал момент.

Он замолчал и внезапно улыбнулся. Через стены кабинета донеслось пение виолы.

— Вы не пойдете слушать музыку?

— Через минуту, — откликнулся я.

Он поднялся со словами:

— Это будет прекрасный концерт. Вы должны прийти.

Карл вышел. Он был юн, и он был императором, Господь распростер над ним свою благодетельную сень, и радости мира смешивались в его сердце с его собственной радостью: он мог мирно предаться нежной мелодии виол. Что касается меня, то грудь моя полнилась слишком мощным волнением: я был не в состоянии ничего слышать, кроме этого торжествующего гласа, что никогда еще не раздавался в ушах человека; это был мой собственный голос, и он говорил мне: вот теперь вселенная навсегда принадлежит мне, мне одному; это мое владение, и никто не может поделить его со мной. Карлу предстоит править несколько лет, а передо мной простирается вечность. Я подошел к окну. Я смотрел на звездное небо, на пересекающий его Млечный Путь. Мириады звезд. А у меня под ногами только земля — моя земля. Круглая, отливающая синим, желтым, зеленым, она плыла в эфире: я видел ее. Корабли бороздили моря, дороги прорезали континенты, а я одним движением руки уничтожал непроходимые леса, осушал болота, изменял течение рек; почву покрывали поля и пастбища, на скрещениях дорог вырастали города. Самые жалкие ткачи селились в высоких светлых домах; закрома были полны пшеницы; люди богаты, сильны и прекрасны, все счастливы. Я смогу вернуть земной рай, думал я.

Карл нежно ласкал плащ из радужных перьев. Он любил богатые ткани, драгоценные металлы; когда матросы открыли сундук и выставили на пол большие вазы из алебастра, наполненные бирюзой и аметистами, он не мог отвести глаз.

— Какие богатства! — взволнованно воскликнул он.

Он смотрел на золотые монеты и груды золотых слитков на дне сундука, но я понимал, что он говорит не об этих богатствах, — за серыми стенами брюссельского дворца он видел струю расплавленного золота, взметнувшуюся в небесную синь, он видел, как по склонам вулкана стекают кипящие потоки эмалевой лавы, видел улицы, вымощенные сверкающими металлическими плитами, и сады, где стоят деревья из чистого золота. Я улыбнулся. Сквозь сияние тысячи маленьких солнц я тоже видел, как груженные слитками галеоны выстраиваются на рейде Сан-Лукара и мы щедро осыпаем старый континент дождем сверкающих конфетти…

Я произнес:

— Как можете вы сомневаться?

— У этих людей есть душа, — ответил Карл, выпуская из рук переливчатую ткань.

Он принялся медленно расхаживать по длинной галерее, сунув в карман камзола письмо, которое доставил ему капитан с потрескавшимися губами, — письмо от Кортеса. В прошлом году в день Святой пятницы Кортес высадился на пустынном побережье и основал там город, которому дал название Веракрус. Чтобы помешать своим людям вернуться назад, в Испанию, он велел затопить все свои каравеллы, кроме одной, нагруженной сокровищами императора ацтеков Монтесумы, которую он отправил к Карлу. Он просил защитить его от интриг губернатора Веласкеса, пытавшегося запретить ему снарядить экспедицию. И Карл колебался.

Я в нетерпении смотрел на него. Письма доминиканских монахов с «Исландии», донесения отца Лас Касаса посеяли в его душе беспокойство; мы узнали, что, несмотря на законы, индейцев продолжали клеймить как рабов, их били и уничтожали; слишком слабые, чтобы исполнять порученные им работы, они умирали тысячами. Меня же не заботила участь этих дикарей, отупленных дурацкими суевериями.

— Направьте туда верных людей, чтобы следили за исполнением законов.

— Но кто может быть верным на столь дальнем расстоянии?

Карл вновь принялся расхаживать вдоль стола, загроможденного хрустальными кубками, яшмовыми ожерельями и золотыми статуэтками.

— Святые Отцы преувеличивают. Они всегда преувеличивают, — заметил я.

— Достаточно, чтобы хоть один из тех фактов, о которых они говорят, оказался верным…

— У африканских негров нет души, — осторожно сказал я.

— Лекарство кажется мне столь же ужасным, как и сама болезнь, — ответил император.

Он более не глядел на соблазнительные слитки, он вообще ни на что не глядел. На его лице вновь было то же сонное и нерешительное выражение, что в отрочестве.

— Итак, что вы хотите предпринять? — спросил я.

— Не знаю.

— Вы откажетесь от империи, вымощенной золотом?

Я запустил руку в сундук, золотые монеты струились у меня между пальцами. Карл глухо повторил:

— Я не знаю.

Он выглядел таким юным и несчастным.

— Вы не имеете права, — настаивал я. — Господь создал эти богатства, с тем чтобы они служили людям. Там есть плодородные земли, кои никогда не будут разработаны, если мы не отнимем их у индейцев. Подумайте о нищете ваших поданных: когда золото двух Америк хлынет в ваши порты, к ним придет процветание. Из жалости к этим дикарям вы готовы приговорить германских крестьян к голодной смерти?

Он ничего не ответил. Ему еще никогда в жизни не доводилось принимать такого серьезного решения. Я-то знал, как коротка и незначительна человеческая жизнь; как бы то ни было, через сто лет никто из этих несчастных, о которых так печется Карл, уже не вспомнит о своих страданиях: для меня все они были уже мертвы. Но он не мог так легко согласиться лишить их жизни; их радости и страдания он мерил собственной меркой. Я решительно шагнул к нему:

— Неужели вы думаете, что в этом мире вам удастся творить добро, не сделав зла? Невозможно быть равно справедливым ко всем и сделать всех счастливыми. Если сердце ваше чересчур нежно, чтобы смириться с необходимыми жертвами, вам следует уйти в монастырь.

Губы его сжались. Из-под опущенных век сверкнул твердый, холодный взгляд. Он любил мир, любил роскошь и могущество.

— Мне хотелось бы править, не допуская никаких несправедливостей.

— Сможете ли вы править без войн и казней? Нужно хоть раз взглянуть на вещи прямо! — жестко отрезал я. — Так вы сэкономите немало времени. И у лучшего из правителей на совести всегда сотни смертей.

— Бывают справедливые войны и необходимые кары, — возразил он.

— В вашей власти оправдывать зло, причиненное некоторым людям, делом, кое вы вершите во имя всеобщего блага.

Я замолчал; я не мог посвятить его в свои мысли: жизнь, тысячи жизней значат не больше, чем полет мотылька-однодневки, тогда как дороги, города и каналы, которые мы выстроим, вечно пребудут на поверхности земли; ради вечности мы вырываем этот континент из мрака девственных лесов и нелепых суеверий. Его не заботило земное будущее, которого он не увидит воочию. Но я знал слова, способные пробудить отклик в его сердце.

— Мы причиним этим несчастным лишь земные страдания, — сказал я. — Но им, их детям и детям их детей мы принесем истину и вечное блаженство. Когда все языческие народы будут обращены и окажутся в лоне Церкви на веки веков, то разве вы во веки веков не будете оправданы в том, что оказали помощь Кортесу?

— Тогда по нашей вине умрут те, на ком смертный грех, — возразил Карл.

— Они так или иначе умрут идолопоклонниками и преступниками, — заметил я.

— Править нелегко, — признал Карл, опускаясь в кресло.

— Никогда не творите зла без пользы, — заявил я. — Господь не может требовать большего от императора. Ему прекрасно известно, что зло порой необходимо, кроме того, Он сам и сотворил его.

— Да, — признал он и, с тоской взглянув на меня, добавил: — Мне бы хотелось уверенности.

— Вы никогда не сможете испытывать уверенность, — сказал я, пожимая плечами.

Он тяжело вздохнул и некоторое время молча перебирал орденскую цепь.

— Ну ладно, — вымолвил он. — Ладно.

Карл резко встал и скрылся в молельне.

Весь город сошел с ума, думал я, выглядывая в окно.

Это началось накануне вечером, когда карета с витыми колонками и плотными кожаными занавесями въехала в город; навстречу ей высыпали тысячи крестьян, ремесленников, торговцев на конях или мулах; под звуки дудок и барабанов, под звон колоколов они добрались до северных ворот города. В таверне рыцарей иоаннитов было полно народу: мужчины, женщины, священники толпились в коридорах и на лестницах. Юнцы, дети и даже люди преклонного возраста вскарабкались на крыши. Когда монах сошел со своего кресла на колесах, его осадила вопящая толпа; женщины бросались на колени и целовали подол его покрытой грязью рясы. Весь день напролет до нас сквозь стены архиепископского дворца доносились их пение и крики. Неистовство продолжалось и субботней ночью. Ораторы, забравшись на бортик фонтана, на стол или на бочку, свидетельствовали о чудесах, совершенных Лютером; трубачи расхаживали по улицам. Из таверн доносились распеваемые с воодушевлением псалмы и звуки драки. Мне доводилось видеть городские празднества: кармонцы пели в дни побед — я понимал, почему они поют. Но что означали эти бессмысленные вопли?