Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

или facetiae, прийти к общему принципу. Бальдассаре Кастильоне в своем «Придворном»[336] учит, как следует применять остроты в обществе людей определенного положения. Конечно, речь идет в сущности только об увеселении третьих лиц рассказами забавных или изящных историй и повторением смешных выражений; от прямых острот скорее предостерегают, ибо этим воздается слишком много чести несчастным больным и преступникам; остротами можно также вызвать раздражение могущественных, избалованных милостями людей и побудить их к отмщению. При повторении рассказов человеку общества рекомендуется мудро держаться меры в подражании, т.е. в гримасах. За этим в книге дано не просто для повторения, а в качестве парадигмы для будущих остряков, богатое собрание связанных с предметами или со словами острот, которые методически располагаются по типам, многие из них очень хороши. Значительно строже и осмотрительнее возникшая приблизительно два десятилетия спустя доктрина Джованни делла Каза{202}, в которой дано наставление о достойном образе жизни[337]; исходя из последствий, он рекомендует полностью исключить из острот и бурлеск, и намерение достигнуть торжества. Он — герольд реакции, которая неминуемо должна была наступить.

* * *

Италия стала школой злословия, какой с тех пор не было больше в мире, даже во Франции времен Вольтера. Конечно, у Вольтера и его друзей не было недостатка в духе отрицания, но где найти в XVIII в. такое число подходящих для насмешки жертв, бесчисленных людей, обладающих высоким и своеобразным развитием, знаменитостей во всех областях — государственных деятелей, духовных лиц, изобретателей и первооткрывателей, литераторов, поэтов и художников, которые к тому же открыто демонстрировали бы свое своеобразие. В XV — XVI вв. существовало множество таких людей и, наряду с этим, благодаря общему уровню образования возник слой остроумных, но бессильных людей, прирожденных критиканов и злопыхателей, зависть которых требовала гекатомб; к этому еще присоединялась и зависть знаменитостей друг к другу. Этим отличались прежде всего филологи: Филельфо{203}, Поджо, Лоренцо Валла и другие, тогда как художники XV в. жили почти совсем мирно, соревнуясь друг с другом, что надлежит принять к сведению в истории искусства.

Большой рынок славы, Флоренция, идет, как было сказано, в течение известного времени впереди других городов. «Острые глаза и злые языки» — примета флорентийцев[338]. Мягкая насмешка над всем и каждым была, вероятно, повседневным господствующим там тоном.

Макиавелли в весьма удивительном прологе к своей «Мандрагоре» выводит, справедливо или несправедливо, явный упадок моральной силы из общего злословия, угрожая, впрочем, недооценивающим его самого напоминанием, что он также умеет злословить. За Флоренцией следует папский двор, с давних пор средоточие обладателей самых злобных и при этом самых тонких умов.

Ведь уже «Facetiae» Поджо вышли из лживой каморки (bugiale) апостолических писарей, а если вспомнить, сколько при папском престоле теснится разочарованных искателей мест, преисполненных надежды врагов и конкурентов тех, кто пользуется благосклонностью влиятельных лиц, праздных безнравственных прелатов, то не может вызывать удивление, что Рим стал подлинной отчизной диких пасквилей и основанной на наблюдении сатиры. Если к этому еще добавить общую неприязнь к господству духовенства и известную потребность черни приписывать могущественным людям самые отвратительные свойства, то мы получим невероятную сумму позора[339].

Кто мог, защищался от этого наиболее успешно презрением, как в ответ на истинные, так и на вымышленные обвинения, а также блестящим, радостным образом жизни[340]. Люди же более чувствительные могли впасть в отчаяние, если они глубоко ощущали свою вину и еще глубже — обвинения в дурных поступках[341]. Постепенно самая злая клевета распространялась на каждого, и именно строгая добродетель вернее всего возбуждала злобу.

О великом проповеднике фра Эджидио да Витербо{204}, которого Лев X за его заслуги сделал кардиналом и который в беде 1527 г. показал себя достойным и популярным монахом[342], Джовио говорит, что его аскетическая бледность сохраняется посредством чада от сырой соломы и т. п. В такого рода рассказах Джовио — истый член курии[343]; как правило, он сообщает свою историю, затем говорит, что сам этому не верит, а в конце в общем замечании дает понять, что кое-что все-таки было.

Подлинной жертвой римских насмешек был добрый Адриан VI; стало общепринятым воспринимать его только в комическом аспекте. С Франческо Берни{205}, владевшим страшным пером, он с самого начала испортил отношения, угрожая, что распорядится бросить в Тибр не статую Пасквино{206}, как утверждали[344], а пасквилянтов. Местью было знаменитое «Capitoli» «против папы Адриана», продиктованное в сущности не ненавистью, а презрением к смешному голландскому варвару; дикие угрозы обращены к кардиналам, его избравшим. Берни и другие[345] описывают окружение папы с той же пикантной лживостью, с которой современные парижские фельетоны искусно превращают «Так» в «Иначе», «Ничто» в «Нечто». Биография, которую Паоло Джовио написал по поручению тортосского кардинала и которая была задумана как дифирамб, представляет собой для каждого, кто умеет читать между строк, верх издевательства. Очень смешно читать (особенно итальянцам того времени), как Адриан домогается получить от соборного капитула Сарагосы ладанку с челюстью св. Ламберта, как набожные испанцы снабжают его разного рода украшениями, «пока он не становится похожим на наряженного папу», как он совершает свой стремительный и безвкусный переход из Остии в Рим, как совещается об утоплении или сожжении Пасквино, внезапно прерывает важнейшие обсуждения при докладе, что еда подана, и, наконец, завершает свое жалкое правление, умирая от чрезмерного потребления вина; вслед за этим ночные гуляки повесили на дом его лейбмедика венок с надписью: «Liberatori patriae S.P.Q.R.»{207}. Правда, при общем сокращении рент Джовио также потерял свою ренту, получив в возмещение приход только потому, что он «не поэт», т. е. не язычник. Но так уж было, видимо, предопределено, чтобы Адриан оказался последней великой жертвой такого рода. Со времени бедствий Рима (1527 г.) вместе с крайней беспутностью жизни исчезли и дерзкие речи.

Но пока они еще процветали, свою деятельность начал, преимущественно в Риме, величайший хулитель Нового времени, Пьетро Аретино. Характеристика его позволит нам не заниматься многими более мелкими представителями того же рода.

Нам он известен главным образом по трем последним десятилетиям его жизни (1527-1556 гг.), которые он провел в единственно возможном для него убежище, в Венеции. Находясь там, он держал всех знаменитых людей Италии как бы в состоянии осады; сюда шли подарки иностранных правителей, которые нуждались в нем или боялись его пера. Карл V и Франциск I одновременно платили ему пенсию, ибо каждый из них надеялся, что Аретино