Дневники голодной акулы - Стивен Холл

— В сжатом виде это можно выразить так: если хочешь изучить одно из этих созданий, то единственная надежда — это территориальность. Если найдешь кого-то, кто предоставит все свидетельства о повторных нападениях людовициана, то сможешь найти и саму акулу.

— Значит, вот для чего вы разыскали меня.

— Мой наниматель держит руку на пульсе. Доктор, которую вы посещали, думает написать статью о вашем «заболевании». Она показала кое-какие черновые наброски истории вашей болезни кое-кому из своих коллег.

Рэндл.

Я ничего не сказал.

Никто поправил на переносице сползшие темные очки.

— Есть еще одна проблема с изучением людовицианов. Даже если вам удается выследить взрослую особь приличных размеров, то почти невозможно содержать ее в неволе живой. Младенца — да, можно, но не взрослое животное. Мой наниматель — единственный, кто достиг в этом определенного успеха; однажды он продержал полностью сформировавшегося людовициана в специальном контейнере живым почти сорок дней. С тех пор он рыщет по всем направлениям, чтобы отыскать еще один экземпляр. Из-за чего, вы правы, он и отправил меня отыскать вас.

Я не верил своим ушам.

— Вы говорите, что можете ловить их?

— Да, можем их ловить.

— И куда-то их забирать?

— Да. С вашей помощью мы можем поймать людовициана, в целости и сохранности поместить его в контейнер и держать там живым неопределенное время.

— Как только он будет пойман, мне все равно, жив он или мертв. Хотя, честно говоря, я чувствовал бы себя в большей безопасности, если бы он был мертв.

— Да, — сказал мистер Никто. — Я вас понимаю.

— Но откуда вы знаете? Почему вы так уверены, что его можно поймать?

— Совершенно уверен.

— Почему?

Какое-то мгновение я думал, что он не ответит.

— Потому что я это видел, — медленно проговорил он. — Тот первый людовициан, которого поймал мой наниматель, был моим. Он пожирал меня.

* * *

— Мне не пора закапать свои капли?

Я достал из кармана куртки мобильник.

— Еще около десяти минут.

— Около?

— Ровно девять, — сказал я.

Он кивнул, о чем-то думая. Перемена в нем была незначительной, но она была. Исчезло что-то от его беззаботной уверенности, от глянцевой лощености. Сидя на своем стуле, он, казалось, сделался ниже, сгорбился, а шея у него ушла в плечи. При такой позе голубая рубашка, прежде выглядевшая хорошо подогнанной и дорогой, теперь казалась слегка мешковатой и свободно висела на груди. Там, где материал обтягивал его подмышки, виднелись пятна пота.

— Вы в порядке?

— Да, все прекрасно. — Он выпрямился, но это было неубедительно — он словно бы не вполне наполнял собственное тело. — Дурные воспоминания, — пояснил он. — Ну, мне нет надобности рассказывать вам о том, что это такое.

— Как это случилось? То есть если вы не против такого вопроса.

Никто ответил не сразу.

— Я был ученым-исследователем, — сказал он наконец. — Физиком. Молодым, динамичным, делающим себе имя, все такое.

Я взглянул на него.

— Да не из этих, знаете ли, лабораторных халатов, обсыпанных перхотью.

— Разумеется, — сказал я. — Простите.

— Я получил место в Лондонском университете. Это было по-настоящему большой удачей. Вы знакомы с теорией суперструн?

Я напряг мысли.

— Что-то такое сложное, имеющее отношение к жизни, Вселенной и всему вообще?

— Да, более или менее. Это очень волнительно, очень загадочно. В общем, я поехал в Лондон, к дяде и тете. Я не достиг еще такой точки в своей карьере, чтобы иметь возможность истребовать себе такое же жалованье, как у большинства признанных академиков, но у тети и дяди имелась пустая мансарда, и они предоставили ее мне в качестве кабинета. Там я занимался своей работой, — Никто посмотрел куда-то поверх шахматного пола, затем опустил взгляд себе на руки. — Когда мы впервые услышали звуки, доносившиеся оттуда посреди ночи, моя тетя была убеждена, что у нас завелись крысы. Понимаете, работа, которой я занимался, сам ее предмет, — это же чистая мысль, чистая концепция.

— Работа, которой вы занимались? — Я потер себе лоб костяшками пальцев, пытаясь прояснить голову. — Вы хотите сказать, она привлекла акулу?

— Я думаю, это случилось потому, что не было никакого физического якоря. На таком уровне тело является, по существу, мыслью, набором абстрактных вычислений. Каждый день, когда я сидел за столом, работая с числами и моделями, я на самом деле гнал свою маленькую мансарду в океан идей, все дальше и дальше от дома. Не много на свете людей, которые могли бы увести лодку так далеко, как я, которые способны были бы оказаться над такими же глубинами.

Он потел все сильнее. Мокрые пятна у него под мышками увеличивались, и появлялись новые, на воротнике.

— Гении не сходят с ума, — сказал он. — Вот чего не понимают другие. Они забираются так далеко, что вода делается прозрачной как стекло, и они видят на многие мили, видят так глубоко, видят в таких направлениях, в каких никто никогда не видел прежде. Они оказываются над невероятными безднами, дно под ними опускается все ниже, ниже, ниже и ниже, и некоторые из них попадаются. Что-то выбрасывается из их мыслей, изнутри их собственных голов и через акт собственно размышления — потому что голубая пучина присутствует там тоже, понимаете? И это их забирает…

Он сбился, дрожащими руками пытаясь обхватить колени.

— Когда я должен капать?

— Послушайте, — сказал я. — Простите, что я задал вам этот вопрос. Слишком тяжело проходить через все это снова…

— Когда я должен закапать эти чертовы капли?!

Вздрогнув, я автоматически сунул руку за телефоном.

— Через семь минут, — сказал я. — Я не хотел вас расстраивать. Простите.

Он ничего не сказал в ответ, просто сидел, уставившись на свои руки, лежавшие у него на коленях, а его пропитанная потом рубашка липла к тощим ребрам. Его прическа тоже несколько утратила очертания, и волосы местами плоско прилегали к макушке, к вискам и ко лбу. Капля пота скатилась по левой линзе его очков, сорвалась и упала.

Мы сидели в молчании.

— Простите, — сказал он наконец, по-прежнему глядя себе на руки.

— Ничего. Вам и вправду не надо было об этом рассказывать. Мне очень жаль, что я спросил вас.

Никто поднял голову. Его потное лицо казалось даже еще более осунувшимся, бледным и перекошенным, чем минуту назад. Он уставился на меня, потом открыл рот и — словно бы пересказывая что-то выученное наизусть — снова пустился в свой рассказ.

— Мой дядя был таксистом. Если хочешь быть таксистом в Лондоне, надо сдать экзамен, чтобы доказать, что знаешь весь город. Мой дядя никогда не забывал ни единой улицы, ни одной дороги. Он мог найти в Лондоне любое здание, но никак не мог запомнить, где живет он сам. Говорили, что у него кратковременное повреждение памяти, но это было не так.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});