Черный буран - Михаил Щукин

Ехали коляски и экипажи по обочине, а по середине улицы дружно топала рота солдат, и командир, немолодой уже капитан, оборачиваясь назад, взмахивал рукой в меховой перчатке и звонким, сильным голосом выкрикивал:

— Ать, два! Ать, два! Веселей, братцы, веселей! Запе-е-вай!

Рота еще дружнее ударила шаг по мостовой, вздрогнув, качнулся частокол винтовочных штыков, и грянула старинная песня:

Солдатушки, бравы ребятушки…

В Омск в последнее время прибывали одна за другой иностранные миссии, и встречали их торжественно — со звоном оркестров, с почетным караулом и с длинными громкими речами. Рота, по всей вероятности, для очередной такой встречи и направлялась.

Григоров долго глядел ей вслед из окна, пока она не скрылась за углом, курил, выпуская дым в распахнутую настежь форточку, и время от времени морщился, поглаживая толсто перебинтованную левую руку, которая покоилась на марлевой перевязи, уже грязноватой от времени и залоснившейся.

Семирадов сидел в глубине кабинета за широким столом, катал по зеленому сукну красный карандаш и, прищуривая настороженные глаза, наблюдал за своим старинным другом, который сегодня вернулся с фронта. Они давно не виделись, но встреча получилась нерадостной. И была на это веская причина — последние события, которые произошли в недавнее время.

Такой размолвки между ними еще никогда не возникало. Ни в прошлые годы, ни с тех пор, когда Григоров согласился помогать Семирадову в сохранении плана «Сполох». С самого начала действовали они дружно, без разногласий, с полуслова понимая друг друга, и, наверное, именно поэтому им многое удалось на первых порах сделать. Даже ошеломительный сюрприз, который преподнесла им Антонина Сергеевна, они смогли повернуть в свою пользу. А преподнесла она из ряда вон не то что выходящее, а прямо-таки выскакивающее. На второй день, после того как они побывали с Григоровым в госпитале и узнали, что Василия там нет, Антонина Сергеевна, молчавшая все это время и прятавшая заплаканные глаза, вдруг неожиданно призналась:

— Господа, я перед вами очень виновата, я не хотела, но так получилось… Я слышала ваш разговор ночью: проснулась, а двери оказались незапертыми… Но вы не подумайте, я умею хранить тайну, и, если вы доверитесь, я буду вам помогать…

От неожиданности у Семирадова дрогнула рука, в серебряном подстаканнике звякнул стакан, горячий чай плеснулся ему на колени, но он этого даже не заметил. Смотрел широко раскрытыми глазами на Тоню, хотел что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил губами. Григоров был спокойнее. Вытянув руку с папиросой, он наблюдал за сизым вьющимся дымком, и его подбритые усики переламывались точно посередине в непонятной усмешке.

Когда первое замешательство прошло, Семирадов резко спросил:

— Антонина Сергеевна, а вы понимаете, что поставили нас в безвыходное положение?

— Прекрасно понимаю, Алексей Семенович. Если хотите, можете меня убить. Но лучше будет, если вы мне поверите. Мне теперь совершенно ничего не нужно для себя, я все потеряла, даже боязнь за свою жизнь. Так, может, она еще пригодится для доброго дела… Подумайте. А я буду ждать вашего решения.

Тоня вышла из гостиной, плотно закрыла за собой тяжелые двери и села на диван, на котором она спала в ту ночь, когда нечаянно услышала разговор Григорова и Семирадова. Сидела, закрыв глаза и безвольно опустив на колени руки. Ждала.

Ждать ей пришлось очень долго.

Семирадов и Григоров поначалу никак не могли определиться — что им теперь делать с Антониной Сергеевной? Убивать ее они, конечно, не собирались, даже мысли такой не допускали, но в то же время и прекрасно понимали, что просто отпустить ее сейчас было бы слишком легкомысленно. Время смутное, и никто не знает, что может случиться завтра.

— А давай возьмем Антонину Сергеевну с собой, — предложил в конце концов Григоров, — сыграет роль жены, моей, допустим. Супружеская пара, добирается до дома, все меньше подозрений. И будет она под нашим присмотром.

Скрепя сердце Семирадов согласился. Да и не было у них иного выхода.

Через месяц, тщательно подготовившись к дальней поездке, они довольно удачно выбрались из Петрограда и вывезли четыре баула документов, которые стали называть между собой одним коротким словом — «груз».

Все железнодорожные расписания к тому времени напрочь сбились, поезд долго и нудно тащился на восток, в переполненном и насквозь прокуренном вагоне невозможно было дышать, а на станциях между тем уже начинали постреливать, и через грязное, наискосок треснувшее стекло окна можно было видеть разномастно одетых конников без всяких знаков различия и неизвестной принадлежности. Они куда-то скакали, грозно размахивали шашками, иногда орали «ура», и разобраться в этой набирающей размах заварухе — кто, за что и с кем воюет? — не было абсолютно никакой возможности.

За Пермью на крупных станциях стали попадаться эшелоны чехов, говорили, что большевики хотят их отправить через Владивосток на родину. Чехи были в новеньком обмундировании, все вооружены и очень настороженны. Глядя на них, Семирадов и Григоров пришли к выводу, что братья славяне, похоже, к чему-то готовятся. И не ошиблись в своих предположениях. Когда поезд дотянулся до Омска, там уже хозяйничали чехи. Поезд загнали в тупик, время его отправки было никому не известно, и Семирадов с Григоровым, не долго думая, решили остаться в Омске. Погрузили баулы на пролетку извозчика и по наивности велели ехать в гостиницу. Но извозчик по дороге их известил: все гостиницы в городе забиты до отказа, а снять жилье или даже угол в переполненном Омске практически невозможно, но он может постараться и, если господа хорошо заплатят, устроит их к своей родственнице, у которой есть комната с отдельным входом, вполне пристойная.

«Вполне пристойная комната с отдельным входом» оказалась на самом деле низкой и грязной конурой со щелястыми дверями. По углам в конуре валялись старые, рассохшиеся кадушки, гнилые половицы скрипели и прогибались, готовые в любой момент обломиться, но другого выбора не имелось и пришлось устраиваться: вытащили мусор, Тоня кое-как помыла полы и выпросила у хозяев чайник, три кружки, три чашки и три деревянных выщербленных ложки. Баулы с грузом сложили пока в углу и замаскировали старыми тряпками. Деньги у Семирадова с Григоровым на первое время были, и их вполне хватало, чтобы сносно питаться — продукты на базаре продавались в изобильном количестве и по щадящим ценам.

В самом Омске творилась нервозная неразбериха. Временное Сибирское правительство, едва-едва сформированное, сразу же увязло, как телега в болоте, в бесконечных совещаниях, конференциях и резолюциях. Идти на службу к такому правительству, где всякой твари было по паре и каждая со своим кадетским, эсеровским, меньшевистским, областническим и еще черт знает каким окрасом, — это для Семирадова и для Григорова было совершенно неприемлемо, все равно что в борделе чеканить шаг перед шлюхами.

Стали выжидать.

Выходили время от времени в город, заводили знакомства с другими офицерами, слушали разговоры, неясные, все больше основанные на слухах, и картина дня становилась непонятной совершенно. Кто-то говорил, что скоро прибудут японские и английские войска, кто-то утверждал, что через месяц, не позже, Деникин, идущий с юга России, возьмет Москву, кто-то невнятно намекал, что скоро и в самом Омске произойдут важные события, которые все изменят, кто-то рассказывал о боевом подполковнике Каппеле, который сформировал офицерский отряд на Волге и бьет красных в хвост и в гриву… Но кто и что бы ни говорил, во всех разговорах чувствовалось лишь одно — полное отсутствие определенности и ясности. Еще больше неразберихи добавило прибытие в Омск уфимской «учредилки», как офицеры презрительно именовали между собой КОМУЧ — Комитет членов учредительного собрания, после этого прибытия в городе снова сменилась вывеска власти — теперь здесь действовало Всероссийское Временное правительство.

— Как ни назови, хоть хризантемой, а дерьмо оно есть дерьмо и дерьмом воняет, — ругался по этому поводу Семирадов, вернувшийся из города. — Прошу прощения, Антонина Сергеевна, что выражаюсь, как пьяный извозчик в конюшне, но сдержать себя не могу!

Он лег на самодельный топчан, на котором они спали вдвоем Григоровым, и отвернулся к стене. Тоня, сочувствуя ему всей душой, лишних вопросов не задавала и больше молчала, занимаясь хозяйственными делами: стирала, готовила, мела и мыла гнилые полы, пытаясь содержать низкую и темную конуру хотя бы в относительной чистоте. Часто думала о родителях и о том, что до Новониколаевска от Омска совсем небольшое расстояние, но гнала эти мысли от себя, прекрасно понимая, что дорога в родной город, а значит, и дорога к родителям, закрыты для нее накрепко: еще в Петрограде Семирадов взял с нее слово, что никаких весточек о своем местонахождении ни родным, ни знакомым она подавать не будет.