Повести писателей Латвии - Харий Галинь

— Такие смирные люди, смирные и вежливые, просто жаль с вами расставаться! — все охал старичок, пустив крокодиловы слезы по румяным щекам. А может, и вправду ему было жаль с нами расставаться? Вечерами мы заходили к нему потолковать о «старых добрых временах», когда коровник наш продувало ветром и единственным спасением было залезть под стеганое одеяло — между прочим, тоже подарок Арикиной матушки. Без стеганого одеяла она бы не отпустила Арику из Меллужей.

Под стеганым одеялом мы строили радужные планы о том, как наладим свой быт, а потом станем путешествовать. Поначалу мы будем скромны, непритязательны: кое-как на перекладных доберемся до Карпат, недели две будем питаться одним виноградом, запивая его вином и заедая булками. Под стеганым одеялом мы покупали шкаф, по щучьему велению наполненный платьями Арики, диван с ворсистой обивкой и даже зеленые кресла, которые разом снимают усталость проведенного в школе дня. Там же Арика творила чудеса кулинарии: ноздри щекотал аромат жаркого из утки, мелко нарезанного рагу, подливок по-венгерски, воздушного мусса… Она пыталась вспомнить, чем нас потчевал старик балкарец в своей харчевне с видом на цветущий горный луг Предэльбрусья.

Честное слово, и у гномика нам было чертовски хорошо! На краю капустного поля, в жутком закуте нам было хорошо!

За кухонным столом я, сам того не заметив, остался один. Мать, должно быть, пошла в коровник. А где же отец?

Пора и мне собираться в Ригу.

Во дворе зазеленела травка. Вчерашний дождь выманил ее из земли. Отец сидит на срубе колодца, рубашку расстегнул, подставил грудь лучам солнца. Меня он не видит. Над лугом отвесно вверх взлетает жаворонок. Я бы мог признаться отцу: это мой первый жаворонок в этом году, и для него скорее всего первый, потому что над улицей Талсу в Риге жаворонки не щебечут. Если и найдется такой, что распустит трели, то лишь по недосмотру. Живу в Риге точно с ватой в ушах. Стою за спиной отца и жду, когда он обратит на меня внимание.

Пытаюсь расслышать нечто такое, что лишь ему дано услышать. На речке Тальките квакают лягушки, чибис кричит. Уши отучились слушать. Вдохнул поглубже, задержал дыхание, и голова пошла кругом.

Честное слово, чувствую себя как Нортопо, на мгновенье опустившийся на дно океана, где обитают жаворонки, чибисы, полчища урчащих лягушек и усевшийся мне на руку первый летний комар, алчущий крови. Жду, когда вонзит свой хоботок мне в кожу. Некоторое время он выискивает местечко поудобней, в предвкушении теплой крови. Укуса не чувствую, только замечаю, как у него покраснел животик. Комар пьет и пьет и никак не может напиться. Он прямо ошалел от радости, того гляди, лопнет. Поднимаю руку к солнцу, комар сверкает рубиновой пылинкой.

С удивлением гляжу на эту маленькую жизнь. Возвратившись из полета к звездам, Нортопо мог бы вот так подставить свою руку комару… Или: на некой бесконечно далекой и «бесконечно пепельной» планете, где все уничтожено и сожжено — возможно, в результате самоуничтожения, самосожжения, — на руку Нортопо опустится комар и поведет рассказ о печальном конце, постигшем этот некогда цветущий сад, в котором обитали похожие на пингвинов премудрые создания… Но прежде чем Нортопо сумел бы понять Единственного Комара, он должен был бы снять перчатку и дать ему напиться крови. Ибо Единственный Комар в своем прозрачном тельце несет всю информацию об уничтожившей себя планете; Единственный Комар, до кончика своего хоботка начиненный бесценной информацией. Скорей же подключить его писк к шифровальной машине! Пока комар не захмелел, не лопнул, перепившись крови Нортопо!..

Как бы повел себя Нортопо в испепеленной пустыне с Единственным Комаром на руке?

— Арнольд, нам еще есть о чем поговорить? — неожиданно спрашивает отец.

— Да нет, мы вроде обо всем… — Я напуган и умолкаю.

— Я тоже так думаю, мы вроде обо всем потолковали.

— Да, отец! — торопливо соглашаюсь я. — Разумеется, всякие отдаленные пустяки вспоминать не стоит!

Отец спокоен и тих. Он ни за что не приоткроет «дверь», чтобы я опять вломился в нее со своими глупыми мальчишескими обидами.

Да, сразу видно, он выбит из седла, разве не помню, какие фортели мой старик выкидывал когда-то… Иной раз тащится вдрабадан пьяный и ругается на ходу: Пять, пятнадцать, пятьдесят чертей и сапоги всмятку!

Щелк, я не смею, щелк, щелк!

— Отец, мне пора, вечером опять на работу, с недельку придется еще потопить…

— Хорошо, Арнольд, скажу, чтобы мать приискала гостинец для Арики. Она со скотиной возится, не хочешь ли взглянуть, как боровки растут? Сам не успел еще посмотреть… Так что…

Прохожу следом за отцом. Лицо матери озаряется радостью, когда открываем дверь коровника. Меня обнимает влажное тепло. Втроем стоим перед загончиком. На соломенной подстилке похрюкивают два поросенка. Отец, перегнувшись через дощатую загородку, норовит почесать их промеж ушей, поросята мокрыми пятачками тычутся ему в руку.

Щелк, щелк, господи, это стало бы самым прекрасным снимком в нашем семейном альбоме: посередке счастливая мать, отец забавляется с поросятами, я стою слева от матери, мне даже голову пришлось слегка наклонить — в коровнике за зиму набралось навозу.

Щелк, щелк: отца выбили из седла, когда спалили его мельницу, из-за этой мельницы он сызмальства света белого не видел и больше в седло так и не взобрался… а я — я безболезненно могу пересесть с одного коня на другого — могу делать науку, ведь правда же, я бы мог… Какое-то время был учителем, не таким уж плохим учителем… Я очень даже толковый электрик, подрабатываю в качестве истопника, а летом отправляюсь пилить дрова и зашибать деньгу, разве я жалуюсь? Я преспокойно могу пересесть с одной клячи на другую, так легко стремена не уйдут из-под моих ног. Смею уверить, я кое-чему научился: лучше синицу в руку, чем глухаря на суку…

Чему я буду обучать Увиса? Тому, как с одного седла перепрыгнуть в другое?

Я всегда делал только то, что находил полезным. Не то б по сей день еще прозябали в стариковском закуте, позеленели бы в нем от плесени. Мы утверждаем себя в работе, я не жалуюсь и не ропщу на жизнь!

Увису я отдам все до последнего.

Отец взял в руки поросенка и пытается его удержать. Тот поднял жуткий визг, но мы смеемся. Мать сама их с горем пополам выхолостила; уж как ветеринара упрашивала, но тот такой важный, из колхозного центра никуда его не сдвинешь! Она рада, что может похвалиться перед нами: да, в былые времена даже соседи приходили к ней с просьбой помочь в этом деле, когда наступал срок; когда корова объедалась клевера, опять же ее звали прокол сделать, да ведь нынче эти школьницы на ферме — они и к теленку-то боятся подойти, сначала за угол сбегают выплакаться. А уж если теленок сорвался и сбежал на пастбище, пастуху вроде бы прибавка к жалованью полагается…

Так не хочется уходить и садиться в машину.

VIII

Арика, толком еще не проснувшись, рывком поднялась на постели. В комнате было темно. Даже уличные фонари в окно не светили.

Слегка кружилась голова. Она сбросила с себя сон вместе с одеялом. В комнате прохладно, прикоснулась к полу босыми ногами и тут же отдернула их. Ветер трепал занавеску. Арика набросила на плечи пуховый платок, пригладила волосы и торопливо прошлепала в соседнюю комнату.

Увиса там не было. Она заглянула на кухню и в ванную, как будто Увис мог где-то спрятаться. Да, Увис когда-то имел привычку прятаться — забьется в укромный угол, а потом вдруг выскочит, рыча, как медвежонок, обхватит ее колени… Но сейчас при всем желании Увис не смог бы спрятаться ни в одном углу, такой теперь дылда…

В недоумении Арика еще раз обошла всю квартиру. Арнольд заполонил дом всяким хламом, того гляди, в проводах запутаешься, споткнешься, сломаешь себе шею. Сколько тут разных паяльников, клещей и плоскогубцев, молотков и молоточков, целые штабеля отверток, какие-то измерительные приборы и прочая дребедень, которой она даже названия не знает. Прямо руки опускаются. Неужели это ее квартира?

Здесь впору шаманить какому-нибудь Нортопо. Все эти штуковины иной раз на нее лавиной обрушивались. Ей не хватало ни времени, ни сил, чтобы воевать с Арнольдом и Увисом.

Щелк, щелк — она нажала несколько кнопок. Отец с сыном, вместо того чтобы оставлять записки, все необходимое наговаривали на магнитофон. Придя домой, она могла не беспокоиться. На сей раз динамик долго хрипел и потрескивал.

«Ты все еще никак не вылезешь из берлоги! — вдруг совсем рядом раздался слегка приглушенный голос Арнольда. — Яйца сварились, а ты еще в постели, Нортопо!»

«Ты отвезешь меня в школу?» — издалека спросил Увис.

«Сегодня нет времени, Увис, я за дедушкой еду в больницу», — оправдывался перед микрофоном Арнольд.

По интонации она уловила: Арнольд оправдывался! Для нее это было внове, что Увиса по утрам на машине отвозят в школу. Сама она вставала рано, нужно было добираться до центра, Арика была против того, чтобы Увис учился в ее школе и на переменках путался у нее под ногами. Ей не хотелось быть учительницей собственного сына, и Арнольд не настаивал.