Число зверя - Петр Проскурин

— Благодарю… да вы просто поэт! Верю, верю, имея такого защитника…

Она подняла бокал и остальное досказала взглядом, глубоким и обволакивающим, и по его ответному движению, по заигравшим глазам поняла, что сегодня дома ночевать ей не придется — у этого ухоженного, полного еще сил и желаний мужчины, несмотря на всю его внешнюю доброту и какую то уютность, домашность, как она определила для себя, иногда прорывалось нечто страстное, темное и не только увлекало, неудержимо втягивая в душный омут и ее самое, но и начинало пугать, — она все чаще думала о необходимости выбрать подходящий момент и остановиться, как нибудь незаметно оборвать…

Отрезав кусочек мяса с зарумянившейся корочкой, она положила его в рот. Брежнев выждал и ревниво спросил:

— Ну и как?

— Превосходно! — искренне похвалила она. — Дух захватывает!

— То то! Учтите, это лишь начало! — засмеялся он и вновь поднял рюмку — подошла пора и ему сказать несколько приятных слов в адрес хозяйки и великого советского искусства вообще.

8

Вечер прошел удивительно по домашнему, мило и непринужденно, было много песен и красивых тостов, под конец вовсю разошлась и подвыпившая хозяйка, пела свои самые ударные цыганские шлягеры и романсы, звучали и подлинно народные жемчужины, затем, вспомнив о недавнем потрясении у любимой своей старой березы, Евдокия Савельевна перешла на плачи и причитания, и прослезился не только чувствительный Леонид Ильич, пробрало и желчно непримиримого академика Игнатова, — скосившая на него насмешливый глаз супруга иронически поджала губы — лицо у мужа было ребячески просветленным.

И все таки Косыгин, давний и верный поклонник таланта хозяйки, улучив минуту, уже собираясь уезжать, сказал:

— Вы, дорогая Евдокия Савельевна, берегите себя, вы наше национальное и государственное богатство и гордость. Вы сегодня как то особенно взволнованы… Здоровы ли, дорогая Евдокия Савельевна?

— Пустяки! — бодро улыбнулась хозяйка. — Так, маленькое, забавное происшествие… Я и говорить не хотела: скажи, никто не поверит. Просто я перед началом приема вышла подышать, собраться с мыслями, и в саду со мной встретилось далекое прошлое. Прямо у моей любимой старой березы, так, дорогое воспоминание. Я и расчувствовалась, такова уж женская душа, не может не пожалеть…

— Вы шутите? Прошлое? Как это может быть? — спросил Косыгин, и глаза у него стали неподвижными и круглыми, какими то отсутствующе раздраженными. — А что же охрана? Бездельники…

— Да не берите в голову, Алексей Николаевич, милый, вся наша жизнь — потеря! Годом раньше, годом позже, — она говорила со своей обычной, подкупающей простотой, — какая разница! Я не в обиде, за каждым из нас тянется свой след. Было даже интересно… Здесь все очень личное, ей Богу же, Алексей Николаевич! Я не в обиде и могу перекреститься…

— Не надо, — остановил ее Косыгин, представив себе эту подлунную, среди берез, картину. — Надеюсь, вы никому не говорили? Нет? И не говорите. Не будем создавать пикантные подробности этого вечера для некоторых ценителей… Тем более, вы говорите — личное…

— Я понимаю, Алексей Николаевич, — вздохнула хозяйка, прикрыв глаза длинными приклеенными ресницами. — Целиком полагаюсь на вас.

По их лицам было невозможно даже отдаленно представить суть их разговора. Косыгин не удержался и засмеялся открыто и свободно.

— Такой, как вы, второй нет, — сказал он, и по его глазам, по какому то особому чувству, прорвавшемуся в его обычно сдержанном голосе, она поняла, что внакладе не останется.

9

Никто не знает, почему мужчина выбирает именно вот эту женщину, а не ту, блондинку, а не брюнетку, и почему именно эта, а не та, позволяет себя выбрать, и тем самым приобретает неограниченную порой власть не только над телом, но и над душой мужчины, и даже над судьбами множества других людей, особенно если выбранный ею мужчина добился больших высот в жизни и достиг вершин власти, потому что никто не в силах подавить свою природу полностью, и, что ни говори, как ни философствуй, главное в жизни все равно происходит в половом поле между мужчиной и женщиной — иного и не дано.

Не спалось, и даже выпитое вино не помогало; она знала, что и он не спит, и что ему хочется курить, просто он превозмогает себя, стараясь ее не потревожить. А у нее у самой было какое то двойственное состояние призрачности, полуправды полупустоты, да и он, по видимому развращенный вниманием и доступностью женщин, а еще больше своей властью, давно уже отвык видеть в женщине отражение самого себя, необходимость полного единения и подчинения, растворения женщины в самом себе, исчезновения ее до ослепительного стона, до взрыва, до распада… Хотя с ним все равно хорошо и даже приятно, он настойчив, не хам, ласков и мягок без приторности, и она, скорее всего, поэтому и привыкла. Ну и что? Она понимает всю трагикомичность и нелепость своих с ним отношений, отравленное острие проникает все глубже и глубже и когда нибудь убьет ее… Ну и что? А может, это всего лишь фантастический сон? Бывают же у актрисы, уже далеко не юной, фантастические сны? Занавес в который раз поднимается и опускается, а сама трагикомедия, в которой перемешаны правда и ложь, никак не кончается… Просто однажды все оборвется, мгновенно и навсегда, и наступит пустота.

Она ощутила свое длинное, прохладное и сильное тело как то отдельно от себя — как нечто постороннее и ей не принадлежащее. И это тоже был сон — она хорошо знала взрывчатую энергию, заложенную в ее теле, и знала способы управлять ею. Она сосредоточилась и приказала себе бросить дурить, мужик есть мужик, получил свое, и больше ничего ему не надо, он никогда не поймет и не оценит женской души, ему нужно тело — такова уж игра природы, ее неистощимая фантазия и ее слепое могущество, ее правота в отыскании кратчайших путей… Но к чему?

— У тебя царское имя, — неожиданно сказала она. — Леонид… Лео, Лев — гордое греческое звучание. Представляешь, я одна на берегу океана, среди тропических миражей. Пальмы, пальмы… Иду, а навстречу — ты, с огромной золотистой гривой, и глаза — золотые и беспощадные. Видишь меня, начинаешь рвать землю когтистой лапой и рычать. Я в ужасе, ищу спасения, а затем бессильно падаю на колени… Господи, а ты… Что ты делаешь дальше?

— Ничего особенного, — не сразу ответил Брежнев. — Просто съем. Упускать такую добычу?

— Ну, вот видишь…

— Жизнь беспощадна. Ведь я так устроен и по другому не могу!

— Леонид, это примитивно! — засмеялась она. — Придумай что нибудь поинтереснее, ну, пожалуйста…

— А я больше ничего другого не знаю, — продолжал настаивать он. — Да и чем же плохо?

— Ты хочешь курить, — сказала она. — Оттого ты такой кровожадный. Кури, кури, пожалуйста, сигареты и зажигалка, кажется, где то здесь… ага, вот, возьми. Теперь твоя свирепость несколько поубавится, а я с облегчением выпью глоток вина. Ты не против?

— Я тоже… мне коньяку…

В просторной, слабо, до полумрака, освещенной комнате с толстым ковром на полу ничего нельзя было разглядеть; Ксения по памяти прошла к холодильнику в соседнем помещении, открыла его и на мгновение зажмурилась от брызнувшего в глаза света. Затем взяла бутылку коньяка, еще какое то вино и спросила:

— Леонид Ильич, закусывать будешь?

Он не ответил, и она, прихватив тарелку с бутербродами, вернулась, устроила все это на прикроватном столике, затем принесла рюмки, большие фужеры и минеральную воду.

Привстав на локоть, Брежнев, не отрываясь, ощупывал взглядом ее фигуру — точеные длинные ноги, бедра, плавную спину — и начинал чувствовать подымавшееся раздражение: она была слишком хороша и еще более независима; как птица небесная, она не думала ни о силках, ни о западнях и летела, куда ей вздумается, и это было досадно. Она от него ничего не требовала, что тоже было непривычно и настораживало. Хотя что ему еще оставалось в жизни? Политбюро? Фальшивая власть над миром? Дети? Что сын, что дочка, эта уж особенно, ставшие неуправляемой и тяжкой обузой? Огромная, пугающая страна, которую не объять даже самой смелой коммунистической фантазией? И кто посмеет его осудить, может быть, товарищ Суслов или товарищ Андропов?

Он усмехнулся: у любых, самых блистательных товарищей вокруг него свое подполье, загляни — отшатнешься.

Ксения принесла маслины и конфеты, присела на кровать, и он уловил дразнящий запах теплого женского тела и подумал, что если бы это случилось лет двадцать назад, ночь была бы совершенно иной.

Он привстал, легко подтянулся к спинке кровати, взял рюмку, и они, оба ощущая трепет и загадку момента, выпили в странном молчании, что заставило их еще сильнее почувствовать необычайность их свидания — оба они подумали о совершенном своем одиночестве в мире, о случившейся близости, о том, что именно чувство одиночества, несмотря на разницу в возрасте и положении, крепко, как заговорщиков, связывает их сейчас друг с другом.