Страстная неделя - Луи Арагон

Шарль-Фердинанд забыл все на свете — двор, охоты, политику. В этот час, когда ему вновь предстояло отправиться в изгнание, Виржини олицетворяла для него торжество королевской власти, Францию; он забыл всех на свете, забыл Бургуен… и старого короля в язвах, который, лежа в постели, приподнимает рубашку и подставляет свои недужные ягодицы костлявым, скользким от белесой мази пальцам иезуита.

* * *

— Послушай, Франсуа, ты совсем с ума сошел, зачем я только разрешила тебя впустить… Разве ты сам не понимаешь, как нужно обращаться с женщиной, только что оправившейся после родов? Оставь меня в покое! Нет, ты только вообрази, а вдруг кто-нибудь войдет!

И впрямь она была прелестна, еще более, чем всегда, прелестью молодого материнства, с синевой усталости под черными глазами, а эта белизна рук, плеч, маленькой трепещущей груди, набухшей от прилива молока. Виржини лежала, откинувшись на смятые подушки, по которым рассыпались пряди ее чудесных черных волос, в спальне было полутемно — светильники возле тускло поблескивавшего трюмо погасили, и только одна свеча окрашивала в золото сгущавшуюся по углам тень и белизну обнаженных плеч… И ей еще не было полных двадцати лет — двадцать ей исполнится только в июле. Долговязый Франсуа, веселый и глупый, как щенок, родился в декабре 1795 года. Виржини всегда смотрела на него как на ребенка… Когда в тот раз его высочество герцог Беррийский устроил ей жестокую сцену, она с чистым сердцем ответила: «Франсуа? Да ведь он же не мужчина!» Однако нынче вечером ей почему-то было боязно.

Она глядела на него, на своего Франсуа. А все-таки он прехорошенький. Блондинчик, и вид у него до того свежий, будто его только что вынули из футляра. Взрослый мальчик, еще не отдающий себе отчета в своей силе. И слава богу, ничем, буквально ничем не похож ни на Бессьера, ни на Шарль-Фердинанда! Они были знакомы давным-давно, с самого детства. Внимания она на него не обращала, но ей ужасно, просто ужасно недоставало бы его, если бы он… Нет, конечно, всерьез она его не принимала. Само собой разумелось, что Франсуа ее любит, ну и что из этого?

Так шло вплоть до того дня, когда ей рассказали, что его встретили у Фраскати с какой-то девицей. Даже странно, как это известие на нее подействовало. Почему вдруг на нее налетело безумие? Тогда она была уже в тягости, — возможно, это обстоятельство и толкнуло ее на безрассудный шаг… Произошло это в саду, она вдруг поцеловала его на балконе, что над конюшнями. Там особенно хороши деревья. А с улицы доносились крики торговца вафлями.

— Франсуа… я же говорю, что в любую минуту могут войти…

— Да брось, — ответил Франсуа, — я подкупил Пикара и осыпал подарками Лизу… В случае чего, если кто-нибудь будет подниматься по лестнице, она кашлянет, а я спрячусь в уборной и буду ждать.

Да, он был прекрасен, как сама юность, это вам не Бессьер, грубый рубака с багровым затылком, не герцог — маленький толстяк с выпученными рачьими глазами. «Странные все-таки существа мужчины, — достаточно просто прикоснуться к руке, и, того гляди, его удар хватит. Вот Франсуа — совсем другое дело. Ласковый мальчик. До чего же мне нравится, что между передними верхними зубами у него такая милая щербинка». Пробрался он в ее спальню тайком, едва только унесли крошку. Хорошо запомнил часы кормления!

— Нет, Нини, так больше продолжаться не может… Ты должна быть моей, только моей…

О господи, все одно и то же! Что он, совсем с ума сошел? А кто будет оплачивать дом, хозяйство, расходы семьи, туалеты?

— Стало быть, ты предлагаешь мне шалаш и любящее сердце? Но ведь я твой шалаш отлично знаю! Нет, скажи, можно вообразить меня в квартире твоего папаши на улице Сен-Дени? И потом, ты же отлично понимаешь, я люблю его, да, люблю моего Шарля! Пожалуйста, не строй такой похоронной физиономии. Тебя я тоже очень люблю… Но пойми, это совсем разные вещи. Ах нет, только не плачь!

Когда разговор принимал такой оборот, он всякий раз прибегал к последнему и, как ему казалось, наиболее вескому аргументу: предлагал ей руку. Ребенка он усыновит. У них будут еще дети, свои… Эта песенка давным-давно была ей знакома. Безумец! Вступить в брак! До чего же он все-таки буржуа! Члены королевской фамилии — это совсем другое… Тут уж не важно, брак или не брак. Женился же в конце концов Людовик XV на госпоже Помпадур.

— Кстати, когда я родилась, папа тоже не был обвенчан с мамой… Ну и что из-за этого переменилось? Сначала рожают детей, а там будь что будет!

Тут он пустился в политические рассуждения. Разразился филиппикой против Бурбонов. Но и за Наполеона он не стоял: за-126 чем его маршалы соблазняли молоденьких, невинных девочек с помощью уговоров, посулов и особняков. Хорошо еще, что не всех они оставляли с ребенком на руках, как Дюрок оставил Биготтини… Нет, только Республика! Необходимо отдать дворцы народу, открыть двери Оперы для неимущих; ты сама увидишь, как они будут рукоплескать актерам. Короли — это чужеземцы на нашей земле, а Наполеон — это война. Нам же нужно только одно — мир и Республика. Тогда можно будет сказать всему свету: живите с миром в ваших собственных странах. Никто больше не будет жечь ваши города, никто не опустошит ваших нив. Испанцы станут хозяевами Испании, а пруссаки — хозяевами Пруссии. Аристократы пусть снова убираются в Англию, — их там любят. Бог их храни! Не надо нам больше ни войны, ни императора, ни короля! Знаешь, что говорит Огюстен… Что власти дворян, священников и военных пришел конец: наступило то время, когда государство должно перейти в руки класса, производящего ценности… пусть те, кто мостит дороги, роет канавы, выделывает шелк и железо…

— Не говори глупостей, Франсуа, а то я рассержусь! Твой Огюстен — урод, противный, несносный урод! Ты, значит, хочешь, чтобы меня послали на гильотину, как госпожу Дюбарри{52}? И не забывай, что крошка тоже Бурбон… Следовало бы прогнать тебя прочь за такие речи! Нет, нет, не тискай меня! Дурачок! Ты мне больно делаешь, грудь больно!

Вдруг она тревожно приподнялась на постели: послышались быстрые шаги, какой-то приглушенный шум, кашель. Голос Лизы за дверью произнес:

— Сударыня, его высочество идут!

Его высочество! О, республиканец не стал мешкать: он уже юркнул в уборную, примыкавшую к спальне; путь Бурбонам был открыт.

— Любовь моя, — простонал Шарль-Фердинанд, — нас разлучают навеки!

Виржини слабо вскрикнула. Она еще не понимала, что происходит. Она впервые видела его высочество в парадной гвардейской форме, и он ей сейчас даже понравился. Весь в сине-алом. Петлицы, оканчивающиеся серебряным треугольником. Серебряные эполеты. Аксельбанты в виде трилистника, золотая каска с черным конским хвостом. Белые лосины. Все-таки Шарль нечто совсем иное, чем Франсуа… К тому же патетический тон Шарль-Фердинанда взволновал ее:

— Нас разлучают? Кто разлучает? Наш дядя?

Всякий раз, когда Виржини называла старого Людовика XVIII «наш дядя», герцог смеялся до слез. Но только не сейчас. Он повторил:

— Нас разлучают навсегда, бедное мое сердечко…

Виржини начала плакать, заметалась в постели: объясни немедленно, нельзя же так пугать человека! И она снова упала на подушки, еще более хорошенькая, чем всегда. Глядя на нее, он окончательно потерял рассудок. Эти молодые, припухшие от молока груди, плечо, нежное, как персик…

— О Шарль, оставь, оставь меня! Ты отлично знаешь, что я еще больна… и потом от этого может испортиться молоко!

Опершись одним коленом о край кровати, он плакал своими всегдашними восхитительно крупными слезами, которые текли из глаз, текли из глубины столетий.

— Бедное мое сердечко! — твердил он, не находя других слов.

А Виржини, утопая в подушках, посматривала сквозь разметавшиеся пряди своих великолепных волос на плохо прикрытую дверцу уборной.

* * *

Когда двери салона распахнулись, дамы негромко вскрикнули, а игроки в бульот, обернувшись, поглядели поверх очков. Все ставки перешли сейчас к господину Тушару.

На пороге стоял герцог Беррийский, поддерживая левой рукой бледненькую Виржини в белом капоте с массой рюшей у ворота. Он вытянулся, стараясь казаться повыше, и мертвенный оттенок его беззвучно шевелившихся губ поразил всех присутствующих. В салоне ничего не знали об его визите, он поднялся прямо в спальню к Виржини, оставив своего адъютанта господина де Лаферронэ под аркой ворот. Впоследствии каждый передаст по-своему, что произнес он наконец, его первые слова, — ибо память человеческая склонна героизировать обыденные фразы. Но в действительности первое его восклицание не имело никакого отношения к событиям. Он воскликнул:

— Опять этот проклятый иезуит? Что он тут делает, какого черта он сюда явился в такой вечер, как сегодня? За кем он шпионит? В чью пользу?