Опыты исследования личной истории - Екатерина Калмыкова

4. 1926–1939 гг.: ревизия понятия тревоги и формирование эгопсихологии. Фрейд четко различает травматические ситуации и ситуации опасности, которым соответствуют два типа тревоги: автоматическая и сигнальная, предупреждающая о приближении травмы («Торможение, симптомы и страх», 1926: Freud, 1959). «Фундаментальной детерминантой автоматической тревоги является наличие травматической ситуации, ее сутью является переживание беспомощности со стороны Эго перед лицом накапливающегося возбуждения… существуют различные специфические опасности, которые могут обрушиться на человека в различные фазы жизни. Коротко их можно перечислить таким образом: рождение, потеря матери как объекта, потеря пениса, потеря любви объекта, потеря любви со стороны Супер-Эго» (Strachey, 1959, p. 79). Благодаря ревизии понятий «тревога» и «травматическая ситуация» беспомощность становится центральным переживанием в понятии травмы. Таким образом, интрапсихические, межсистемные и внешние источники травмы интегрируются в единое понятие.

5. С 1939 г. до 1960-х годов: М. Хан относит к этой стадии развития психоаналитического понимания травмы работы А. Фрейд, Х. Гартманна и ряда других авторов, которые, делая акцент на взаимоотношениях ребенка с матерью как важнейшей детерминанте психического развития, задают совершенно иной угол зрения в обсуждении психической травмы (Khan, 1974). К этим авторам принадлежит и сам М. Хан (Khan, 1963), предложивший понятие «кумулятивной травмы» как результата постоянных неудач матери в выполнении ею функции так называемого «охраняющего щита», вследствие чего ребенок постоянно переживает психическое напряжение, которое не столько нарушает развитие, сколько отклоняет его, накапливаясь невидимо и неощутимо.

В настоящее время понятие травмы расширилось, его границы оказались размыты и потому, что его использование вышло далеко за пределы психоанализа, и потому, что современные психоаналитические концепции оперируют понятием травмы в различных смысловых контекстах. Дж. Сандлер и его сотрудники (Sandler et al., 1991), исследуя его в рамках изучения психоаналитических понятий, обнаружили, что понятие психической травмы используется как минимум в четырех разных смыслах: а) как психическое последствие, психическое повреждение вследствие внешнего события; б) как болезненное сверхсильное событие; в) как болезненное значимое событие; г) как нозологическая категория. Они же выработали область значений этого понятия, описываемую категориями «травматическая ситуация» (связь событие – переживание) и «последствия травмы». В данной статье понятие травмы употребляется именно в этом втором значении – как психические последствия некоего (экстремального) опыта.

О травме говорить трудно прежде всего потому, что она представляет собой совершенно специфическое психическое явление, лишенное структуры и смысла. Ряд авторов, указывая на «экстерриториальный» характер психической травмы, метафорически описывает ее как «дыру в психическом» (см., напр.: Reemtsma, 1996). Под этим подразумевается следующее: в силу своей болезненности и интенсивности травматический опыт выходит за пределы возможностей субъекта по переработке этого опыта; суть же переработки заключается в приписывании смыслов и значений происходящему. В результате травма оказывается вне системы значений, т. е. где-то в таком месте, где значений больше не существует или никогда не существовало. Локализовать травму невозможно, неважно, будем мы использовать топическую или структурную модель психики; отсюда и представление о ее экстерриториальности. Данные нейробиологических исследований подкрепляют это представление: экстремальный опыт сохраняется в других структурах мозга, нежели повседневный, там, где он оказывается недоступен семантической переработке.

Что же остается? Остаются многочисленные возможности невербальной или довербальной передачи травматического переживания, т. е. через развитие психосоматического, психического или поведенческого расстройства, через формирование невротического симптома, через построение дезадаптивных межличностных отношений. Наверно, это не полный перечень способов репрезентации травмы; так, например, немецкий психоаналитик Ротраут ДеКлерк убедительно показала (De Clerck, 2001), что роман французского писателя по имени George Perec (Жорж Перек) «La Disparition» («Исчезновение»), написанный по-французски таким образом, что там нет ни одной буквы «е», представляет собой репрезентацию и одновременно попытку преодоления нарциссической травмы. Разумеется, имеют место разнообразные сублиматорные способы преодоления; в нашем рассмотрении мы ограничимся, однако, репрезентацией травматического опыта и психопатологическими вариантами развития реакции на травму, потому что в клинической работе именно с ними приходится постоянно иметь дело. Более того, в фокусе нашего внимания будут последствия травмы, имевшей место в довербальный период развития ребенка, т. е. так называемой ранней травматизации.

Если травма представляет собой потерю значения и символа, то задача психоанализа – восстановление и исцеление травматического опыта, т. е. придание ему значения путем символизации. Применительно к ранней травме это означает осуществление категоризации сенсорных и аффективных переживаний, интеграции их с другими переживаниями в некий связный нарратив и последующей передачи посредством языка. Преобразование травмы, т. е. пошаговое выстраивание ее внутрипсихической репрезентации, происходит путем конструирования и реконструирования психической реальности в ходе анализа, и здесь мы подходим к еще одному ключевому понятию: что такое реконструкция, что реконструируется и зачем?

В самом общем виде можно сказать следующее: подобно тому, как различают историю, которая происходит, и историю, рассказанную участниками или очевидцами, в психоанализе вслед за Д. Спенсом (Spence, 1982) различают так называемую историческую и нарративную правду. Под исторической правдой понимается реальное событие детства, например, рождение следующего ребенка, смерть кого-то из близких, переезд и т. п. Под нарративной правдой подразумевается изложение истории жизни пациента, в котором в той или иной степени связаны причины и следствия, проинтерпретированы события жизни, благодаря чему становятся объяснимыми свойства характера. Примером нарративной правды могут служить психоаналитические описания клинических случаев; семейные мифы пациентов, несмотря на их «ненаучную» природу, тоже представляют собой разновидность нарративной правды постольку, поскольку выступают как собрание фактов и претендуют на интерпретацию событий.

Понятно, что в процессе психоанализа восстановить историческую правду, т. е. историю как она есть, во многих случаях просто невозможно. Так, мы никогда не узнаем, какими на самом деле были родители пациента и как они на самом деле обращались с ним.

Поэтому, говоря о реконструкции, мы имеем в виду восстановление какой-то другой правды, а именно – психологической, нарративной. Что касается реконструкции ранней травмы, то здесь аналитик представляет себе, конструирует или реконструирует ощущения, чувства, фантазии и мысли пациента, имевшие место при травматическом событии, а затем предлагает пациенту эту реконструкцию.

Предполагается, что пациент сможет воспользоваться этой конструкцией для исцеления своей травмы, т. е. для заполнения той самой «дыры» в своей психической структуре, в структуре Эго, как своего рода пломбировочным материалом. Получается, что собственная нарративная правда пациента, т. е. его собственная версия травматического события, должна быть заменена на реконструированную. Ведь достаточно редко бывает, что пациент совсем ничего не знает и не может сообщить о своем травматическом опыте, – диссоциация или массивное вытеснение все же оставляют хоть какие-то следы в сознании, на основе которых пациент сообщает, что некая (скорей всего, психотравмирующая) ситуация имела место: например, в возрасте 12 месяцев родители отправили его в другой город к бабушке, где он жил до школы; или в два года его положили на два месяца в больницу, кажется, в связи с астмой. Обычно на тему подобного события в семье существует более или менее развернутый нарратив, чаще всего, некритически воспринятый пациентом; этот нарратив выполняет сразу несколько важных функций как в рамках семьи, так и в пределах психической структуры пациента.

Здесь возникает два вопроса: во-первых, каковы функции конструкции, выстроенной пациентом, чем детерминировано ее стойкое существование, содержит ли она что-то продуктивное, прогрессивное, что можно будет встроить в аналитическую реконструкцию, и если да, то каким образом. Во-вторых, ради чего надо заменять собственную конструкцию пациента на новую, или, вернее, чем отличается психоаналитическая (ре) конструкция от собственной нарративной правды пациента?