Современная финская повесть - Сюльви Кекконен

— Оба вы хороши, ешьте, наконец. Хейкки, у тебя все остынет.

— А сирень там уже цветет? — спрашивает Хейкки, лишь бы что-нибудь спросить.

— Я не заметил, — говорит Эса.

Очень на него похоже. Парень ничего не замечает, только то, что его самого интересует, а уж это-то наверняка не заслуживает внимания, думает отец.

Они встали из-за стола, и Хейкки ушел в свою комнату. Даже не заметил, цветет ли сирень, хотя весь двор засажен сиренью. Меня просто раздражает этот парень. Бог с ним. Стоит ли мне вообще думать о детях, мне, который оказался несостоятельным и как должностное лицо, и как отец. Если я не подпишу проект, начальство отправит меня на пенсию и возьмет на мое место другого, Сэвандера, например, или какого-нибудь новичка, которого навяжут политиканы.

Что я сумел дать трем своим сыновьям?

И особенно Лаури. Что я дал ему? Когда Лаури погиб, мое собственное представление о мире тоже рухнуло.

Лаури?

Он встал, вышел в переднюю и взял куртку.

— Ты куда?

— Схожу по делам.

— Обедать придешь?

— Конечно.

Он доехал на трамвае до ворот кладбища и направился к братским могилам. Сначала шел по центральной аллее, потом свернул налево, сделал шесть шагов в сторону и остановился перед мраморным обелиском.

На нем лежит веточка сирени. В его сознании на минуту всплыла Кристина, но тотчас же исчезла.

Лаури Лэви Окса 26.2.1921 — 16.7.1941

Двадцать шестое февраля. Был довольно теплый день. Мороз спал. Я проснулся ночью оттого, что пошел снег. Предыдущей ночью у Кристины начались схватки, и к вечеру мальчик родился.

Я зашел вечером к Кристине и сыну, но мальчик был похож на что угодно — на монгола или ворону, только не на ребенка, каким я его себе представлял.

Тот вечер я провел дома в одиночестве. Что я тогда читал? Не помню. Какое-то исследование о японской культуре. Помню, меня удивляло: почему почти все названия японских кораблей оканчиваются слогами: «ма», «ру».

Это я помню. Проснулся ночью. Я стал отцом, и шел снег. Это я хорошо помню. Я думал о том, какое счастье для ребенка — родиться в свободной северной стране, свободу которой я сам добывал три года тому назад с оружием в руках.

Я рассказал об этом Лаури, когда он учился в школе и мог это понять.

А потом, в другой раз:

— Лаури, эй, Лаури!

Группа студентов высыпала из ворот на улицу. Все в темных костюмах и белых шапочках. На улице было пустынно. Я стоял на другой стороне и смотрел на ворота. Ребята не заметили меня. Хилый, очкастый светловолосый юноша оглянулся, увидел меня и перебежал дорогу.

— Привет, папа. Я думал, ты с мамой.

— Я ушел. Иду на работу. Остановился тут на минутку. Вы куда?

— Идем на могилы героев, несем цветы.

— Положите несколько роз и тем, другим.

— Да ведь у них и порядочных могил нет, цветы положить некуда.

— Где-нибудь положите. Джентльмен должен уважать своих врагов... в том числе и казненных.

Стояла тишина. Приятели остановились на другой стороне улицы, ожидая Лаури. Лаури кивнул ему.

— Хорошо, я положу, хотя ребятам это не понравится.

— Счастливо. Вечером встретимся.

Я старался идти непринужденно, потому что знал — Лаури смотрит мне вслед. На углу я оглянулся. Студенты удалялись. Первая группа ушла уже далеко и становилась все меньше. Из ворот высыпали новые шумные группы.

Летом Лаури ушел в армию, а вернувшись оттуда, продолжал учение. Но сначала он совершил небольшое путешествие за границу. Весна 1939 в Париже — это было приятное для Лаури путешествие. Потом была армия, потом снова физика. Из Лаури получился бы хороший физик, а не такой недоучка, как я. Мне тоже надо было заняться прежде всего физикой.

Хейкки Окса уставился на другую дату памятника: 1941.

Семья собралась в столовой смотреть, как Лаури укладывает вещевой мешок. Нет только Пентти. Он как раз отбывает воинскую повинность. Кристина разливает чай.

— Ну вот, Лаури...

— Спасибо, мама, — говорит Лаури и смотрит на Кристину, потом на отца.

— В нашей семье теперь два офицера.

Это Эса.

— В землячестве, говорят, сейчас большие празднества, проводы в армию, — говорит Лаури.

— А ты почему не пошел?

— Из нас, стариков, никто не пошел.

— Да, ты теперь совсем другой человек, чем в начале «зимней войны».

— Я ведь почти все время служил в учебном центре.

— Но в конце попал на передовую, а это опыт.

Лаури усмехнулся.

— Это было совсем не то, что мы себе представляли.

— Вот будет шикарно, когда в нашей семье появятся четыре офицера, — разглагольствовал Эса, — капитан и трое прапорщиков, когда я тоже уйду на войну и стану прапорщиком.

— Я капитан только на домашнем фронте.

— А Лаури теперь произведут в лейтенанты, ведь произведут же?

— Не знаю, да и знать не желаю.

— Чай остынет, — говорит Кристина.

Они садятся за стол. Когда выпито уже по две чашки чая и никто ничего не говорит, кроме Эсы, заикнувшегося пару раз об офицерах, да Кайсы, сказавшей что-то матери про новую юбку, Лаури встает.

— Пора идти, — говорит он.

— Папа и Эса проводят тебя, — говорит Кристина и бросается Лаури на шею.

— Теперь, когда вспыхнет война и если она вспыхнет, мы не окажемся побежденной стороной, — говорит он и хватает руку Лаури.

— Молчи, — говорит Кристина.

— Это правда, — говорит он.

— Это не так просто, отец. Позапрошлой зимой именно так и оказалось. Это не так просто... Отец, послушай... Я, да-а... — говорит Лаури и закидывает вещмешок за плечо, потом идет к двери, — Я бы хотел, чтобы отец и Эса не провожали меня. В тот раз мне хотелось быть с мамой. Останьтесь все здесь, тогда и мама с Кайсой будут как будто со мной.

Лаури взмахивает рукой, открывает дверь вещмешком, и — его уже нет.

Потом Лаури вернулся. Он прибыл с какой-то речки. Он и его рота переправлялись через нее. Они начали переправу под утро, в четыре часа, а к четырем часам дня от всей роты осталось шестнадцать боеспособных солдат. Остальные были либо ранены, либо убиты. Погибли все офицеры, кроме прапорщика четвертой команды, который остался жив, но, узнав об участи товарищей и осознав ее, сошел с ума. Все они были молоды.

Лаури прибыл в гробу, и вместе с другими юношами его торжественно проводили на кладбище. Пастор произнес трогательно красивую речь. Кристина плакала. Он вспомнил, что Лаури хотел заниматься физикой, и тоже заплакал. Пастор продолжал говорить. Это было красиво, но он не понимал слов, потому что речь шла о Лаури. Будь на его месте Пентти или Эса, может быть, он и понял бы, а с Лаури он не мог их связать. Он думал о реке и о юношах. То, что раньше считалось торжественным и почетным, теперь обернулось страданием.

Ему стало казаться, что это дурной сон, что с юношами случилось несчастье, виновник которого — он сам.

Потом наступили бессонные ночи. Он даже боялся заснуть, чтобы не приснилось то, чего уже нет.

Великая и свободная Финляндия, о которой он говорил сыну, рухнула тогда, когда на крышку гроба упала последняя лопата земли. Потом из винтовок трижды выстрелили в воздух, гроб стал исчезать под землей и военный оркестр грянул гимн, подхваченный присутствующими: «Наш край, наш край, наш край родной...»

Мальчик погиб, а он стоял у могилы и мучительно думал: где найти твердую почву своим убеждениям?

С этими думами он так и стоит тут по сей день.

Кристина ждет его к обеду. Но он не торопится домой. Сначала надо побывать у Пентти.

9

Ему пришлось ждать Пентти почти целый час. Темноволосое существо, у которого вместо лица красный, широкий эллипс, обрамленный до самых глаз сооружением, высмотренным в фильмах, объявило ему безапелляционно:

— Занят. И ушло.

Он сидел в приемной и рассматривал стены. Смотрел на гравюры. Отечественные. Послевоенная финская графика достигла довольно высокого мастерства, но только в технике, во внешних приемах. По содержанию в ней нет ничего нового. Она родилась с опозданием на тридцать лет. Наши графики стремятся только к одному — считаться художниками.

Смешно.

Они рисуют не лучше меня. Покупает этот Пентти что попало. Кто-то, конечно, ему посоветовал.

Конторское диво проходит через приемную и исчезает в дверях, прежде чем он успевает встать.

— Постойте!

Диво возвращается и натягивает на свои органы зрения и речи такое выражение, которое называется приятной манерой обслуживания. Это условный рефлекс. Конторские красотки действуют всегда одинаково. Как дрессированные животные, они реагируют на определенные раздражители. В данном случае я — такой раздражитель, на который следует осклабиться.

— Чем могу быть полезна?