Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Анна Гаврилова

– Наши боги тоже чудеса творят, – пробормотал Хорнимир, глядя, как снаряжаются дружинники.

– Священную книгу Огонь-бог не тронул, значит, ромейский Господь сильнее, – откликнулся вой с ополовиненным ухом.

Воевода заскрежетал зубами – этот довод слышал уже раз сто. А вой продолжил сердито:

– Князь новую веру принимает. И княгиня. И мы. Тебя, Хорнимир, никто не заставляет.

– Тоже мне… христьяне! – воевода не говорил – плевался словами. – А то, что мы – внуки Дажьбожьи! Боги – наши родичи! Забыли? Так что же, от родни отречься готовы? И ты, гридень, туда же?

Добродей кожей ощутил недобрый взгляд воеводы и других, кто не решился пройти великий обряд крещения вслед за князем.

– Я сирота, – бросил он.

– Живот подбери, сирота, – пробурчал Хорнимир и, обращаясь уже ко всем, продолжил: – Мне все равно, у кого ладанка на шее, у кого крест, кто к намалеванному лику прикладывается, а кто чуру требы кладет, кто ромейскому жрецу в рясу плачется, а кто Ярооку жалуется! Должен быть порядок. Служба есть служба. Смотрите у меня все! – и погрозил пальцем.

Молчанье стало по-настоящему зловещим, но вопреки ему Добря ощутил такое спокойствие и счастье, будто уже перенесся в тот загадочный христианский Ирий, о котором рассказывал Михаил.

На двор вывалили толпой. Осеннее небо сплошь затянуто тонким полотном облаков. Сквозь белую ткань изредка пробиваются яркие солнечные лучи. И хоть глаза не слепят, Добродей зажмурился, умиротворенный.

Иерей Михаил самолично выбрал для Добродея христианское имя.

– Агафон. Агафон, – смаковал дружинник новое красивое слово. – Агафон… – примерял его на себя. – А Осколода тепереча Николаем звать будут, по созвучию, а Диру – Ириной. Ирина… – повторил Добря. Тут же перед мысленным взором возник образ княгини, сердце защемило сладко, щеки загорелись румянцем. – Все правильно. Удивительная женщина не может носить простое имя. А вот имя Ирина – в самый раз!

* * *

Осколод слушал ромея очень внимательно. Имянаречение – не шутка. Это все равно что новую судьбу получить. А уж Дире новая судьба ой как нужна! Старые боги к ней холодны, до сих пор наследника нет. Если же дитя не появится – все рухнет. И Киев рассыплется, словно песочный городок.

– Наречена мной жена твоя Ириною, ибо смиренна и спокойна она, в память о единодержавной базилиссе и автократоре римлян. Боле любя Господа и его правду, чем своего собственного сына, та Ирина поступилась семейными узами, но исправила все то, что пришло в расстройство при базилевсах Леоне и Константине.

И завещано было тою Ириною – подобно изображению честного и животворящего Креста полагати во святых Божиих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях честные и святые иконы, написанные красками и из дробных камений и из другого способного к тому вещества устрояемые, якоже иконы Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и непорочныя Владычицы нашея святыя Богородицы, такожде и честных ангелов, и всех святых и преподобных мужей…. и чествовати их лобызанием и почитательным поклонением, не истинным, по вере нашей, Богопоклонением, еже подобает единому Божескому естеству, но почитанием по тому образу, якоже изображению честного и животворящего Креста и святому Евангелию и прочим святыням фимиамом и поставлением свечей честь воздается, яковый и у древних благочестный обычай был. Ибо честь, воздаваемая образу, преходит к первообразному, и поклоняющийся иконе поклоняется существу изображенного на ней… Узнала она истинного Бога, познаешь его и ты.

Князь поморщился, ибо из сказанного ромейским попом не понял ни бельмеса, разве лишь то, что разум затуманить может почище иных волхвов. Язык у иерея подвешен.

Не знал Осколод и того, что базилисса Ирина, жена Леонова, мало что мужа своего отравила, смазав ядом императорскую корону, а он не царствовал и пяти лет, так и сыну Константину приказала выколоть очи, настолько обуяла жажда власти.

Осколод погладил вислые усы, спросил с величием, достойным ромейского Императора:

– Так что теперь?

– Жизнь во Христе и Божья благодать. Ибо только Господь Бог наш – истина, – отозвался иерей Михаил.

– А как же те, что в старой вере остались?

– Безбожники сгинут сами. Вот увидишь, князь. Вот увидишь… Внемли мудрости завета…

– Ах, если бы так все само собой устраивалось, – молвил Осколод с горечью.

– Не стоит сомневаться в могуществе Господа! – возразил Михаил. – Тебя гложат сомнения, Николай, но следуй заповедям Его, и все наладится. Ты заблуждался, – но ведь только Он непогрешим. А ты грешен, и я грешен, и все мы грешны. Покайся в грехах своих, и станет легче. И отпустятся они тебе, коли от чистого сердца раскаешься.

– Ну, хорошо, – погрустнел князь. – Кляну себя, что пребывал в гордыне и отринул мать. Кляну себя, что гордыня эта стала причиною смерти сына моего, Тура. И меч, поднятый мной супротив врагов, пал на него и мать мою в один и тот же год. Что скажешь на то, иерей?!

– Не мною изречено, самим Христом заповедано. Вот слова его: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня».

– Что значит сие, поясни?

«Глупый, невежественный варвар! – подумал Михаил. – Значит это, что пока ты будешь плакаться в исповедальне, Великому городу Константина ничего не грозит. Значит это, что пока ты, размазня, будешь править в Киеве – нам сподручнее управиться с прочими дикими скифами твоими же руками…»

– Что значит сие, ромей? – повторил Осколод.

– Твой крест, князь, утверждать в Киеве мир и порядок, возлюбив Господа превыше родных. Не терзай душу свою смертью близких. В том нет вины твоей, а пути Господни неисповедимы. Бог дал, он же и взял. Не в том ли промысел Его, что через страдания пришел и ты на свет истинной веры? Господь милосерден, он ведает и будущие прегрешения. Поведай о них, Николай!

– Знаю, враги нам хазары, и многие в Киеве давно бы сами взялись за оружие, порешить их доглядчиков да купцов. Ведаю – неразумно сие, но как уберечь свой народ от глупости? Киеву выгода прямая хазаров держаться, потому как один город наш среди земель славянских, агнец средь волков. А как печенеги подходили – так тож хазары помогли. Одним не справиться было. Опять же – польза.

– И на то, князь, был Им дан ответ. Ты слышал от многих: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Господь говорит нам: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?»

– Надо ли понимать это так, святой отец, что утвердить нам мир со степняками надобно?

Михаил потупил взор и проговорил:

– Кто я есть? Лишь смиренный служитель Господа. И не я, но Он говорит с тобою, Николай, через великую книгу.

Часть третья

Глава 1

Златан любовно провел рукой по блестящей глади клинка, довольно хрюкнул:

– Хорош! Вона, видите, как новый кузнец подправил?

Горян скосил на товарища недовольный взгляд, губы изогнулись в горестной ухмылке.

– Чего морду кривишь? – расплылся Златан.

Тот ответил серьезно, без тени веселья:

– Ничего. Сколько мужичья ты этим клинком перерезал?

– Много, – бросил Златан и тоже сделался хмурым. – В последний раз троих порешил. Пришлось, сами виноваты, неча буйствовать было. А я тоже поплатился. Когда последнему голову срубал, клинок в хребтине застрял. Такая зазубрина осталась – думал, не выведет.

В доме повисла недобрая тишина. Дружинники, которые, как и Златан, занимались осмотром оружия, замерли, каждый прятал глаза. Наконец кто-то не выдержал:

– Сколько лет, а я все одно привыкнуть не могу. Мы в зверье превращаемся. Своих же, славян…

– Мы не славяне, мы русь, – вякнул кто-то.

– Однако же одного языка, стало быть – славяне, – возразили ему. – Рус-то может братом, может, внуком Словена Старого был. А от того Словена и прозвались славяне.

– Нельзя так. Не могу больше!

– Ты еще на исповедь сходи, – в голосе Златана прозвучала боль.

Кулаки Горяна сжались, мышцы на плечах вздулись, на могучей шее забилась пульсом вена.

Кто-то отбросил в сторону шлем, тот покатился по полу, глухо ударился об стену. Рядом брякнулся меч, от удара об пол лезвие заходилось. Следом раздался хруст, худосочный дружинник со злостью отбросил сломанную стрелу.