Чужая луна - Игорь Болгарин

— Хочу верить, но не верится. Мне уже сколько раз все один и тот же сон снится. Ранняя осень, и мы в России, в Первопрестольной. И будто бы я на своем Буяне скачу по Тверской. А она сплошь засажена яблонями. И яблоки на них висят крупные, румяные, ими просто облеплены деревья. И под деревьями тоже полно яблок. Они и на тротуарах, и на мостовой. И будто бы мой Буян давит яблоки, из-под копыт брызжет сок. Он долетает и до меня. И я ртом хватаю, и пью его, пью. И просыпаюсь. Веришь — нет, провожу языком по губам, а на них кисло-сладкий яблочный вкус. И тоска душу рвет, что это всего лишь сон, что ничего такого уже не будет в моей жизни: не проскачу я на Буяне по Тверской, потому что убит под Каховкой мой Буян, и не растут на Тверской яблони, и Первопрестольная уже чужая… К чему бы такой сон, как думаешь?

— Сегодня суббота? — спросил Соболевский. — Ну, да! Она что у нас там, что здесь, у турков. Я вот к чему. У меня в детстве была нянька, добрая деревенская старуха. Она говорила, что сны под субботу всегда вещие, обязательно сбываются. Она мне, когда я еще мальчонкой был, напророчила, что я важным человеком буду, тысячами людей командовать. И, как видишь, сбылось.

— Не вижу. Никем ты уже не командуешь. И мой сон мне не сегодняшней ночью снился.

— Ты ж говорил, что не один раз.

— Трижды. Может, больше.

— Ну, хоть один раз, видимо, на субботу выпал.

— Глупости все это, Александр Степанович, — с трудом вспомнил Слащёв имя-отчество Соболевского. — Все эти сны, гадания, пророчества. Все могло быть иначе, если бы не Врангель. Лучше оставался бы Деникин. Пускай не такой грамотный, не такой лощеный, пускай тугодум, пускай из мужиков, но подхалимов он не терпел и разумные советы не только выслушивал, но и исполнял.

Два подвыпивших казачка, весело пробиваясь сквозь базарную толпу, вышли прямо на Слащёва и Соболевского. Увидев перед собой двух генералов, остановились и какое-то время, разглядывая их, озадаченно размышляли.

— Здрав-жалам-ваш-дитства! — прокричал один из них сварливым голосом. — Гляди, де довелось встренуться? В рассейском городу Царьграде, который когдась прос…ли, звинить за мужицке слово!

Казачки искали приключений. По тому воинственному виду, который вдруг принял Соболевский, Слащёв понял, что скандала с потасовкой не избежать, поэтому вплотную подошел к казачкам и миролюбиво им сказал:

— Продолжайте свой путь, станичники. Опосля погутарим.

— Поняли. Уважение допрежь всего, — согласились казаки и продолжили свой путь.

— Вот тебе и весь мой вещий сон, — провожая взглядом удаляющихся казаков, сказал Слащёв. — Так выглядит сейчас почти вся армия. С кем мы вернемся в Россию?

— Ну, не вернемся, — спокойно сказал Соболевский. — Я сначала, когда меня из армии турнули, тоже думал, что это конец света. А потом плюнул на всех и на все и решил: надо жить. Живу. Сплю хорошо, сны не снятся. В Россию особенно не рвусь. А у тебя что, тоже эти поэтические бредни насчет березок, ромашек? Ерунда все это, Слащёв! Родина там, где тебе хорошо, где ты и твоя семья живут и не терпят нужду. А березку под окнами ты и в Африке можешь посадить.

— Насчет родины, может, ты и прав. Теперь не знаю. Я о другом думаю: если со мной, Слащёвым, так поступили, какой справедливости тогда рядовому офицеру или солдату ожидать?

— Ты о них не заботься! О себе, о своей семье думай. Пришло такое время, каждый сам за себя, — и, что-то вспомнив, Соболевский продолжил: — Я тут в одной газетке вычитал: в Константинополе создано Собрание русских общественных деятелей. Ну, лозунги у них прежние: продолжать войну с большевиками, и еще — во всем поддерживать Врангеля.

— Общественные деятели? Тыловики, что ли? — с некоторым пренебрежением спросил Слащёв. — Что-то я их на фронте никогда не видел.

— Я тоже таких не встречал, — согласился Соболевский. — Наверное, они из тех, кто, сидя в тылу, на митингах кричали «Война до победного конца!».

— Ну, и что мне это собрание?

— Может, они не знают про Врангеля то, что знаешь ты. Вот и просвети их, открой им глаза. Ты — генерал известный, тебе поверят. Может, хоть таким способом насыплешь Врангелю в задницу соли?

— Думаешь?

— А зачем обиду на сердце носить? Выложи им все. Поможет — не поможет, а на душе полегчает. И не сиди ты в этом проклятом Константинополе. Березки, заметил я, тут не растут. Есть где-нибудь родня? Подгребай к ней.

Слащёв внезапно оживился.

— Родни полно. Лорды всякие, пэры. В Англии, — в очередной раз соврал он, наперед зная, в какое русло направлять теперь разговор. — Сообщили, что выслали мне немного валюты. На карманные расходы. Стерлинги. Как они здесь? Котируются?

— Они здесь, у турков, на первом месте. И много выслали?

— Не знаю. Ну, уж не меньше тысячи. Вот только никак не получу. Вторую неделю на почту наведываюсь.

— Да, почта у турок работает паршиво, — согласился Соболевский. — А ты что, совсем на мели?

— Да как тебе сказать…

— Как есть, так и говори. Не стесняйся. Много не дам, а лир пятьсот турецких могу одолжить. Получишь фунты, рассчитаемся, — и Соболевский вынул из кармана увесистый кошелек.

— Обязательно рассчитаюсь. В ближайшие же дни, — повеселел Слащёв, и для того, чтобы Соболевский окончательно поверил в его будущую кредитоспособность, спросил: — Ты хоть скажи мне, где тебя искать?

Соболевский назвал свой адрес. Жил он в фешенебельном районе Галаты, на улице Топ Хане.

— Спросишь русский дом. Любой покажет.

— Нижайший поклон Глафире Никифоровне, — вспомнил Слащёв истеричную подругу Соболевского.

И они расстались.

Уже по пути домой Слащёв начал сочинять письмо Собранию русских общественных деятелей. В этом Собрании его больше всего привлекло слово «русских». Если они истинные патриоты России, их не может не затронуть тот факт, что Врангель является виновником всех поражений последнего времени. И он им это докажет.

«Я, генерал Слащёв-Крымский, неоднократно указывал Врангелю на несоответствие его окружения, советы которого приведут Россию к гибели. Я уверен, что даже когда армия была загнана неприятелем в Крым, Россию еще можно было спасти. Мною была разработана операция по высадке десанта в Хорлах. Суть ее я мог бы изложить более подробно, если приведенные мною факты вас, русских общественных деятелей, могли бы заинтересовать…»

Но тут он остановил себя. Нет, начинать письмо надо как-то по-другому, так, чтобы оно сразу же заинтересовало этих незнакомых ему людей и вызвало желание сразу же его прочитать.

Вышагивая по пыльной грунтовой дороге к своей константинопольской окраине, он перебирал в памяти различные случаи военных неудач, которые он вменял в вину Врангелю.

«Господа! Я, генерал Слащёв-Крымский, хотел бы уберечь вас от дальнейших заблуждений по поводу полководческого таланта генерала Врангеля. Вы призываете поддерживать его в дальнейшей борьбе с большевиками. Но известен ли вам его подлинный облик?..».

Пожалуй, и это не так. Опять рассуждения. А нужно начинать с убийственных фактов. Может быть, лучше всего начать с разворованной армейской казны?

«Господа! Не поинтересуетесь ли вы, русские по крови, общественные деятели по положению, у Врангеля, куда исчезла русская армейская казна, переданная ему Деникиным при оставлении своего поста?»

Слащёв предполагал, что в основном эти общественные деятели были такие же бесприютные, как и он, и это может их заинтересовать. Возможно, они даже пригласят его для разговора, и тут вряд ли обойдется без очной ставки. Он ее не боялся и без душевного трепета выложит Врангелю все, что о нем знал и что о нем думал. Он больше не чувствовал никакого пиетета к Врангелю. Жгучая обида выжгла в Слащёве все то хорошее, что он некогда к нему испытывал.

Ах, если бы это случилось! Врангель с некоторых пор стал избегать встречи с ним, он боится той правды, которую носит в себе Слащёв. На этом собрании, глядя Врангелю в глаза, он бы сказал:

— Ваше превосходительство! Известно ли вам, что тысячи солдат и офицеров отказались на чужбине только потому, что поверили вам. Вы их обманули дважды, первый раз, когда трусливо бежали и увлекли их с собой, второй раз, когда многих из них уволили из армии. Здесь, на чужбине, они оказались без крова над головой и без гроша в кармане. И я один из них, до недавнего времени преданный вам генерал Слащёв-Крымский. Если вы так безжалостно и беспощадно расправляетесь с людьми, которые верили вам и вверили вам свои жизни, с кем же вы собираетесь вновь возвращаться в Россию?

Дома он спросил у Нины:

— У нас есть бумага?

— Какая нужна? Оберточная?

— Хорошая. Белая, мелованная. И чернила.

— Опять берешься за старое?

— Молчи!

— Вспомни, ни одно твое письмо не принесло ни тебе, ни нам пользы. Одни неприятности.