Книга Блаженств - Анна Ривелотэ

Прошло много лет, прежде чем он научился уживаться со своей ипохондрией. Но в детстве, бесконечном и мучительном, как ночь в лихорадке, любой страх, любое неотчетливое подозрение разрастались в его нутре, не сдерживаемые опытом. Беспокойство становилось настолько сильным, что иногда по ночам его рвало прямо на подушку, но объяснить матери он ничего не мог. Для этого пришлось бы изложить ей всю путаную цепь своих мыслей, поделиться всеми логическими ходами и интуитивными озарениями, а это было безнадежно. Он едва справлялся с собственной фантазией, страдая от нее, как от морской болезни, денно и нощно раскачивающей его разум.

И в юности неоднократно случались с ним бессонные ночи в холодном поту, когда по нескольку раз он вскакивал с постели, зажигал свет и придирчиво осматривал свое тело на предмет сыпи, кляня себя за беспечность после случайной связи. Только зрелость понемногу успокоила его, позволив осознать, что самые страшные вещи давно позади.

Но тогда он едва убедил себя не думать об открывшейся тайне, забыть о ней — и забыл почти совершенно. Лишь раз, перед самым разводом родителей, когда ему уже исполнилось тринадцать, непереваренное переживание детства обнаружило себя.

Отец не бывал дома: он ушел в другую семью, и его новая женщина ждала ребенка. Для матери случившееся было шоком. Она вдруг начала курить и совершенно перестала есть. С сыном она почти не разговаривала; изможденная, замкнутая, вечера напролет просиживала у телевизора с выключенным звуком, следя за передвигающимися на экране фигурками с отрешенной сосредоточенностью кошки, наблюдающей за мухой. Иногда Гоша усаживался рядом с ней, так, словно происходящее в телевизоре его тоже занимало, и молча сидел: это была высшая мера его сочувствия и сострадания, и мать об этом догадывалась. Однажды во время таких посиделок она вдруг разрыдалась прямо посреди фильма «Служебный роман», который всегда находила забавным. Рыдая, она склонилась над чашкой с недопитым чаем, которую сжимала обеими руками, и слезы катились в чай. Гоша не знал, куда себя деть, неловкость его обездвижила. Желая погасить истерику, мать хлебнула из чашки, и в этот момент он внезапно подался вперед и выбил чашку из ее рук. Фарфор звонко ударил по зубам; мать вскинула на сына глаза, полные ядовитых слез. Не зная, как объяснить свое поведение, он сказал:

— Я просто не хочу, чтобы ты умирала, — и выбежал прочь.

Неизвестно, как мать в тот день истолковала его поступок, но что-то переменилось в ней. Мало-помалу она снова начала есть и разговаривать — впрочем, не удостаивая этой чести отца. Когда тот позвонил ей и сообщил, что родилась дочь, она просто бросила трубку.

Теперь мать лежала, укрытая до подбородка серой больничной простыней, и вдоль ее тонкого носа катилась слеза, причиняя ему невыносимое беспокойство. Мать, которую он никогда не любил «до дна», больше не узнавала его, и это не было обидно. Обидно было видеть закат ее несчастливой жизни — так, словно некогда он обещал ей счастье и не сдержал обещание. Смутно помнил, что все-таки обещал; наверное, еще тогда, когда, улыбаясь, таращился на нее из коляски бессмысленными и ясными глазами.

— Я просто не хочу, чтобы ты умирала, — повторил он и, наклонившись, поцеловал ее в щеку, намеренно, так, чтобы ощутить на губах вкус ее слез. Она потянула воздух забитым носом и хрипло произнесла:

— Гоша.

Он облизал губы. Слезы были самые обычные, соленые. Ничего не произошло.

Ничего не произошло, убеждал он себя, выходя из палаты, чувствуя, как немеет нижняя губа и распухает язык.

Когда Макаров проходил мимо кабинета Агнии, она оторвалась было от бумаг, чтобы перекинуться с ним еще парой слов, но он не обратил на нее внимания. Агния заметила, что его рот был приоткрыт и оттуда уже свисала тонкая ниточка слюны; Макаров прикрыл рот платком и вышел из отделения, звонко хлопнув дверью.

На секунду Агния смутилась. Ей даже пришло в голову, что, возможно, каким-то образом Макаровой удалось припрятать выдаваемые ей лекарства и вот теперь ее сын нашел их и съел, но эта мысль показалась Агнии абсурдной. Вернуться к компьютерным забавам в компании интерна Ганушкина ей уже не пришлось: в отделение доставили старушку, найденную на улице. Старушка просидела на бетонном ограждении у продовольственного магазина семь часов кряду и успела обморозить пальцы на руках. Документов при ней не было, адреса и имени она не помнила, противоправных действий не совершала, а потому сотрудники милиции, как положено в таких случаях, привезли ее к Агнии. Определяя неизвестную в ту самую палату, где лежала Макарова, Агния не могла отделаться от ощущения, что где-то эту старуху она уже видела. Высокая, статная, она казалась еще выше ростом из-за прически: пышные седые косы были уложены венцом вокруг головы. Неизвестная покорно следовала за сестрой но коридору; Агнии была знакома эта покорность, ровня покорности, жившей внутри нее самой. Так смиренно отдаются чужой воле люди, уставшие от взрослой необходимости принимать решения. В руках врачей они становятся кроткими, как тряпичные куклы, как ослабевшие щенки, и иногда Агнии, не познавшей материнства, казалось, что ее редкая и печальная нежность к больным сродни материнским чувствам.

Припомнив, что неизвестная действительно уже поступала к ней однажды, лет семь назад, Агния порылась в базе данных. Альбине Михайловне Аникиной, а именно так звали старуху, тогда было шестьдесят восемь, и в тот раз ее тоже привезли милиционеры. Только обстоятельства были совсем другие. Гражданке Аникиной, находящейся в состоянии реактивного психоза, требовалось экспертное заключение: прокуратура расследовала дело, в котором она оказалась замешана.

Долгие годы Альбина готовила себя к смерти Лёки. План действий был у нее давно готов, и Лёку в этот план она не посвящала. Лёка доверилась ей в этом, как привыкла доверяться во всем остальном, и никаких подробностей они не обсуждали.

18 марта 2000 года в городе Новосибирске в 19.34 но местному времени Идущая Вспять зашлась в недолгом и остром младенческом крике. Ее сморщенное личико побагровело, потом посинело; она затихла, и Альбина высвободила палец из ее крошечного холодеющего кулачка. Альбина с изумлением рассматривала то, что осталось от ее Лёки, от той, с кем она была неразлучна последние сорок лет своей жизни. Рассматривала то, что так умиляет всех молодых мамаш: пяточки, пальчики, складочки под коленями разведенных ножек, слипшиеся темные ресницы, мягчайший завиток на темени, мокрый и нежный изгиб верхней губы. Своих детей у Альбины никогда не было. Она взяла Лёку на руки, прижала к груди и больше часа простояла не шелохнувшись.