Переселенцы - Дмитрий Григорович

– Одним словом, вам лучше будет там во всех отношениях; край там привольный; всего много – не то, что здесь! – продолжал Сергей Васильевич, невольно увлекаясь при мысли о саратовском луге, который решительно сделался его коньком, – вот как я вам скажу: там даже арбузы сеются, как у нас картофель; просто в поле растут.

– Уж это на што ж лучше, Сергей Васильевич? У нас ничего этого нетути, – заметил Лапша, стараясь принять толковый, деловой вид, – оченно бы, сударь, хорошо это было.

– Я говорю вам, что там вам будет гораздо лучше, – перебил Сергей Васильевич с чувством сильного убеждения, – избу вашу мы продадим, и вырученные деньги будут вам отданы; кроме этого, я вам еще дам, потому что там надо будет выстроить избу или мазанку, вырыть колодезь и вообще обзавестись. Уж если я взялся за что, так, конечно, буду наблюдать, чтобы вам было хорошо… Но ты, моя милая, кажется, как будто не совсем довольна? Скажи мне прямо, скажи, в чем заключается твое неудовольствие? – прибавил он, обращаясь к Катерине.

– Помилуйте, сударь Сергей Васильевич, могу ли я быть недовольна! – с чувством сказала Катерина, – должна я понимать, какие вы милости для нас делаете! Отцы родные такой заботы не имеют о своих детях, как вы о нас сокрушаетесь… Оченно я довольна вашими милостями и бога должна благодарить… Одна у меня только забота, – прибавила она, опуская глаза и вздыхая, – все о нем, об мальчике о своем думаю… Без него как словно горько мне уйти отсюда…

– Еще бы! Но ты, пожалуйста, об этом не беспокойся: завтра, же чем свет будут посланы письма к исправнику и становым: мальчик твой найдется, непременно найдется, только молись хорошенько богу! – заговорили вместе барин и барыня. – Так ты, стало быть, также с охотой переселишься отсюда? – присовокупил Сергей Васильевич.

– Коли такая ваша воля, я, сударь, на все согласна… вы нам худа не желаете… – спокойно возразила Катерина.

– Mais arrivez donc! arrivez donc! On vous attends!.. – весело воскликнула Александра Константиновна, обращаясь к двери залы, в которой показались гувернантка и Мери, сопровождаемые горничной Дашей, или lady Furie, как называли ее Белицыны.

При первом взгляде на вошедших мысль, оживлявшая Белицыну, тотчас же объяснилась. Руки гувернантки заняты были лентами и ботинками; Мери, милое личико которой сияло таким же восхищением, как лицо матери, несла хорошенький портмоне и большую белую бонбоньерку с вычурными золотыми разводами; горничная, выступавшая позади и преисполненная более чем когда-нибудь чувством собственного достоинства, держала в руках маленький кружевной чепец, платок, стеганую кофту и еще кое-что из белья; хотя все эти предметы в сотый раз находились в руках Даши, но, судя по ее взглядам, они возбуждали в ней в эту минуту чувство непобедимого презрения, такого презрения, что она поспешила даже перенести гордый, негодующий взгляд свой на крестьян, стоявших перед господами. Мысль Александры Константиновны необыкновенно понравилась Сергею Васильевичу.

– Ты меня предупредила; я только что думал об этом, – шепнул он, наклоняясь к жене, которая разбирала ленты.

До сих пор Катерина, Лапша и Маша не понимали, казалось, хорошенько намерения господ; по крайней мере на лицах их не произошло никакого изменения; яркие цвета лент и ослепительный блеск бонбоньерки произвел, повидимому, только действие на трех мальчуганов, начавших было выглядывать из-за понявы сестры и матери: все трое поспешно скрылись, как скрываются зайцы при виде сверкания огнестрельного оружия.

– Ну, это не по моей части… жена хочет кое-что подарить вам, я в это не вмешиваюсь, – с добродушною веселостью произнес Сергей Васильевич.

Он дал место жене, которая подходила с чепцом и кофтой к Катерине, взявшей у дочери своего младенца.

– Вот это тебе, моя милая… для твоего ребенка… приподыми его, я сама на него надену, – произнесла Александра Константиновна, накидывая чепец на голову младенца, который разразился вдруг неистовым воплем, – по крайней мере головка его будет теперь закрыта от солнца, – продолжала Александра Константиновна, – а вот тебе еще кофточка, чтобы закутывать его.

– Напрасно, матушка, изволите себя беспокоить… Много довольны мы и без того вашими милостями, не знаем, как и благодарить вас… Только нам этого ничего не надобно… – простодушно сказала Катерина, между тем как Лапша не переставал кланяться наотмах, что приводило всякий раз в сильное замешательство трех мальчуганов, избравших теперь местом засады пространство между выходной дверью и спиною отца.

Но Александра Константиновна не хотела слушать Катерину; она заставила ее взять платок, белье и дала ей сверх того несколько денег, взятых из портмоне, – обстоятельство, которое, неизвестно почему, особенно сильно подействовало на аристократические чувства Даши; губы ее до того сузились, что совсем почти исчезли; нос до того заострился, что если бы приставить к нему лист бумаги, он непременно проткнул бы его; гордый взгляд ее, сделавшийся ядовито-насмешливым, быстро обратился к Герасиму; но взгляд пропал даром, потому что старик беседовал в эту минуту с барином. Александра Константиновна перешла между тем к Маше.

– А это тебе, моя красавица, – сказала она, подавая ей ленты, – у тебя же такая славная черная коса!

Горничная Даша машинально провела ладонью по собственному затылку, и это было очень кстати, потому что коса ее от чрезмерного потрясения гордой головы ее грозила съехать на спину, что было бы очень нехорошо, потому что затылок ее оказался бы тогда голым, как ладонь; коса у lady Furie была фальшивая.

– Madame Belissine, comment est ce qu'il faut dire?.. – заговорила в свою очередь гувернантка. – Ботин! – промолвила она, подавая старые свои ботинки Маше, – ботин! пожалиста… ботин… нужна ботин!..

– Mais elles ne portent point cela… – заметила, улыбаясь, Александра Константиновна.

– Oh! – воскликнула с таким комически-плачевным видом гувернантка, что Белицына, Мери и Сергей Васильевич засмеялись.

Тот только, кто вынужден был сдерживать злобно-желчный смех, поймет, сколько власти над собою должна была иметь Даша, чтобы сохранить свое спокойствие.

– Катерина, покажи нам своих мальчиков. Что это они все прячутся? – сказала барыня.

– Ничего с ними не сделаешь! – вымолвил Лапша, совсем теперь ободрившийся. – Я вас! пусти руки, говорят!.. эки шустрые! – добавил он и выставил вперед пучеглазого Костюшку, который сильно упирался ногами.

Мери, повинуясь движению матери, раскрыла бонбоньерку и поднесла ее мальчику.

– Ай! ай! ай! – закричал во все горло Костюшка, кидаясь головою вперед в поняву матери, которая выставляла вперед двух других.

Мери снова поднесла бонбоньерку.

– Ай! ай! ай! – закричали еще звонче братья Костюшки и, вырвавшись из рук матери, стремительно побросались за отцовскую спину.

– Этакие глупенькие! – смеясь, сказала Александра Константиновна и, взяв несколько конфет, отдала их Маше, – все равно, отдай их потом; скажи им, что это дает им барышня.

Лапша переглянулся с женою и дочерью, обнаруживая намерение броситься в ноги господам; но господа остановили его вовремя. Дело о переселении было уже решено, и потому Сергей Васильевич не нашел нужным говорить о нем Лапше и жене его; он сказал только, чтобы они с возможной поспешностью приготовились к сборам, и повторил Катерине, что с завтрашнего же утра начнутся действия касательно возвращения ее сына.

Когда крестьянское семейство, обласканное, обнадеженное обещаниями и снабженное подарками, покинуло прихожую, Александра Константиновна, гувернантка и Мери обнаружили желание взглянуть, как пойдет оно по двору. По этому случаю в зале открыто было окно. Группа, образовавшаяся таким образом в окне, была достойна замечания по своей полноте и разнообразию; ее составляли на первом плане: Александра Константиновна, гувернантка и Сергей Васильевич, державший Мери на руках; на втором плане: Герасим с птичьей задумчивой физиономией и заложенными за спину руками; на третьем плане Даша с гордо приподнятою головою, причесанною a la Margot, с ядовитою улыбкой на тонких губах и длинным носом, который как будто видимо и притом сам собою заострялся.

IV. Препятствие

Лица[38], лица, привыкшие вести в столицах светскую, рассеянную жизнь, вообще говоря редко бывают постоянны в своих вкусах и стремлениях. Предмет, вызывающий искренний вздох, возбуждающий живейшее участие или располагающий к порыву веселости, встречает иногда, по прошествии самого короткого срока, полнейшее равнодушие. Это происходит оттого, кажется, что светская столичная жизнь представляет слишком много впечатлений. Упрекать светского человека в непостоянстве вкусов и переменчивости – то, же самое, что упрекать бабочку, которая потому только и перепархивает с цветка на цветок, что цветов рассыпано перед ней миллионы. Посадите бабочку в клетку и дайте ей один цветок: она, без сомнения, просидит на нем очень долго, пока не высосет из него всего соку. Светский человек едет в театр, нетерпеливо устремляет глаза на сцену и через полчаса зевает или рассматривает хорошеньких соседок. Повезите провинциала в зверинец Зама: он будет говорить об этом пять недель сряду. Все это в порядке вещей.