Плато доктора Черкасова - Валентина Мухина-Петринская

Ангелина Ефимовна (ну и загорела же!), еще более худая, живая и егозливая, чем прежде, снова и снова целует меня.

— Коля! — радуется она.— Нет, вы только посмотрите на него, товарищи! Я же ему по плечо!

Валя пополнела, похорошела, и теперь уже нет в ней ничего мальчишеского: красивая молодая женщина! Но глаза, как и были,— озорные и лукавые. И прежняя задорная улыбка.

Вот Бехлер постарел сильно, стал поджаристее и подобраннее. В нем появилось теперь что-то военное. Но уже совсем не по-военному плачет он, обняв меня. И я про себя подумал, что, должно быть, он очень одинок (ни семьи, ни родных), и обещал себе дать старику то, в чем он, наверное, нуждается,— душевное тепло и ласку. Меня очень тронуло то, что он так мне обрадовался. К великому позору, и мои глаза оказываются на мокром месте, но меня приводит в чувство Селиверстов.

Он деловито пожимает мне руку и, всматриваясь в меня, вежливо осведомляется, как мое здоровье. Он вроде стал меньше ростом и какой-то рассеянный. Я обнимаю милого ботаника и без церемонии целую его в обе щеки.

Здесь же и Кэулькут с Марией. Оба смеются, жмут мне руку и уверяют, что «однако, совсем узнать нельзя!».

Из-за них выглядывают ребятишки. Их, кажется, еще прибавилось — целый детский сад! А брат-близнец уехал в Мурманск. Зовет к себе, но Кэулькут уговаривает его вернуться. Я стараюсь вспомнить, слышал ли я от этого загадочного брата хоть слово? Кажется, нет.

Затем меня представляют незнакомым научным сотрудникам — очень милые молодые люди,— все они радушно пожали мне руку.

А где же Абакумов? Оказывается, ждал-ждал меня и уехал. Будет дня через три. У него посевная. Он снабжает свежими овощами всех сотрудников обсерватории.

— Никогда в жизни его не узнаешь! — смеется Валя.

— Почему?

— Без бороды. Он же теперь бреется. Дочка заставила. Меня помещают в одной комнате с геофизиком Лешей Гурвичем, самым молодым из сотрудников. Он уже окончил аспирантуру, но выглядит ничуть не старше меня. У него пухлые губы, словно он надулся на кого-то, голубые навыкате глаза — может, кажутся такими из-за очков,— пушистые желтоватые волосы. Будто цыпленок в очках с открытки. Но парень, кажется, энергичный и совсем простой. Спросил меня, где я хочу спать, у окна или у двери.

Пока я переодевался, он расспрашивал про футбол.

— Надо организовать здесь команду,— сказал он, радуясь мне как новому футболисту.— В Черкасском, на рудниках, есть хорошая команда. Можно с ними сразиться!

И вот мы сидим в кают-компании за празднично сервированным столом, совсем как прежде, только нет здесь моего отца, Жени Казакова и кока Гарри. (Теперь не кок, а повариха Мария.) Вместо них незнакомые веселые парни — научные сотрудники. Живут они весело и дружно. Я рад, что буду работать с ними.

— Сегодня, Коля, четверг...— говорит Ангелина Ефимовна.— Осмотрись, отдохни с дороги, а в понедельник начнешь работать.

— Может, все-таки прикрепите Колю ко мне? — просительно говорит Валя.

— Нет. Мне самой нужен лаборант-коллектор! — отчеканивает профессор Кучеринер.— К тому же Колю интересует геотермика. Он мне писал.

Это правда. До чего же я счастлив! Для полного счастья не хватает только присутствия моего отца. Как мне будет его не хватать!..

До глубокой ночи сидим мы в кают-компании. Вспоминаем прошлое, мечтаем о будущем. По одному уходят спать новые сотрудники, а мы все сидим и разговариваем, благо светло за окном. Меня расспрашивают об отце. Взрывом восторга встречаются мои слова о том, что он должен побывать в обсерватории...

Расходимся по своим комнатам, когда уже глаза начинают слипаться.

Перед тем как уснуть, я смотрю на наручные часы (подарок отца на дорогу). Половина четвертого! А солнце все светит странным, призрачным, каким-то неземным светом, будто я попал на иную планету.

Утром Ермак с разрешения Ангелины Ефимовны «подкинул» меня на вертолете до Абакумовской заимки.

Я смотрю в окно и ничего не узнаю. За эти пять лет тайга изменила свой облик. В долине Ыйдыги между лиственницами и стлаником белеют палатки. Целый палаточный городок — лагерь партии геофизической разведки.

Хотя двое сотрудников нашей обсерватории торопятся на вулкан, Ермак делает в воздухе лишний круг, и мы проносимся над поселком. Место выбрано хорошее: с трех сторон подковой горные отроги — защита от суровых ветров. Внутри рубленые домики, палатки, шахты. Поселка Черкасского еще нет на карте — самый молодой рудник на Чукотке! Там у них и кино, и почта, и магазины, и больница. Правление — двухэтажный бревенчатый дом. Мы проносимся над самой крышей и берем курс на заимку.

Внизу скользят горы, скалы, причудливо изогнутые лиственницы на крутых склонах, фиолетовые от цветущего кипрея долины. Белый столб пара, как из кипящего чайника... Да это Грифон парящий! Огороды у речки и домик метеорологической станции, его прежде не было...

Вертолет не приземлился — некогда,— мне сбросили веревочную лестницу, и я быстро спустился. И вертолета как не было! Мы договорились, что обратно я вернусь с Абакумовым верхом на лошадях. Предполагалось, что я помогу ему управиться с огородом: у научных сотрудников летом каждая минута на учете.

Осматриваюсь. Неужели ту избушку разобрали? Нет, стоит, как и прежде, под нависшей скалой. Медленно иду между аккуратных, со следами грабель, грядок. По-моему, здесь уже и делать нечего! Но где же Абакумов? Никого нет. Обхожу домик, метеорологическую площадку и вдруг останавливаюсь...

На дорожке стоит девушка и, приподняв край широкой оборастой юбки, с сокрушением осматривает вырванный огромный клок.

— Не надо лазить по деревьям, ты уже не маленькая! — назидательно обращается она к самой себе. Вот чудачка!..

Я невольно останавливаюсь и рассматриваю ее, пока она занята своей юбкой. Красивой ее не назовешь... Смуглая, черноглазая, лобастая, с большим ртом, коротким носом, насупленными черными бровями и густейшей копной развевающихся, перепутанных ветром темных волос. Сибирская колдунья! Высокая, гибкая, ловкая и вместе с тем угловатая и непосредственная.

Она поднимает голову, сразу выпрямляется, и мы долго серьезно рассматриваем друг друга. Что-то на меня находит, и я, вместо того чтобы поздороваться, смотрю на нее и молчу.

О чем я думаю в это время? А ни о чем! Это я уже потом подумал, что Лиза плоть от плоти этой мощной, свободной и прекрасной природы. Художник бы сказал: «Вписана в ландшафт!» Бывает, что человек не вписывается в пейзаж, не подходит к нему. Но Лизу я и представить бы не мог вне этого простора, тишины, немеркнущего солнца, упругого плеска реки, птичьих голосов.

Мы одновременно нарушили молчание.

— Лиза?

— Николай?

Она протянула мне маленькую горячую, шершавую руку. Пожатие ее было искренне и крепко. На Лизе была вылинявшая на солнце красная блузка с подвернутыми рукавами. Смуглая обветренная рука по самый локоть в царапинах и ссадинах — следы лазания по деревьям и скалам. Кокетство ей, видно, было чуждо или еще не проснулось.

— Я одна дома,— сказала Лиза,— папа ушел на охоту. Он хочет угостить тебя свежей дичью. Я тоже тебя ждала. Папа много рассказывал про тебя и профессора Черкасова. Есть хочешь?

У нее низкий, глуховатый голос удивительно своеобразного тембра — никогда такого не слышал! Вообще Лиза ни на кого не походила. Она одна такая. И странно, с этой самой первой встречи я почувствовал в ней сильный, самобытный характер и ощутил некую тревогу. Было ли это предчувствием, но я понял, что встреча с ней не пройдет мне даром.

— А оленье молоко ты будешь пить? — с сомнением спросила она.

— Буду. Я уже его пил однажды.

Лиза провела меня в дом. В комнатах было чисто, свежо и просторно. Звериные шкуры на стенах, ситцевые занавески на окнах, охапка цветущего шиповника в глиняном кувшине на столе. А пол посыпан душистой травкой.

Лиза протянула мне кружку холодного молока, и я выпил стоя, залпом.

— Хочешь, пойдем навстречу отцу? — спросила она.— До часового наблюдения мы успеем вернуться. У меня есть часы. У тебя тоже?

Мы пошли напрямик через цветущую кипреем и желтым маком долину — дорог здесь все еще не было. Мы сразу подружились. Лиза рассказывала, как она росла в селе Кедровом.

— Я, кроме дяди, никого не любила, никого! — рассказывала она, сверкая глазами и даже побледнев.— Они плохо говорили об отце, будто он бродяга и преступник. И я им этого никогда не прощу! Только дядя всегда хорошо отзывался о папе. Знаешь, они вместе были в плену и вместе бежали. С ними еще несколько человек. Отец их вывел тогда. Я не могу любить тех, кто плохо говорит о моем отце! А ты разве бы мог?

— И я бы не мог, Лиза,— ответил я.

Мы взобрались на гору и остановились отдышаться. Впрочем, это я запыхался, она — нисколько. Ветер трепал ее платье и волосы.

— Смотри, вон папа! — воскликнула она радостно.— Мы как раз вовремя вышли. Я всегда его встречаю. Сама не знаю почему, узнаю, что он уже идет.