Последняя любовь - Элиза Ожешко

Трое господ столкнулись нос к носу. Граф Август сдвинул свои олимпийские брови, Вевюрский с неудовольствием причмокнул, Януш вздохнул, и каждый подумал про себя: «Зачем они сюда явились?» И в самом деле, зачем? Делать предложение было поздно, к тому же это требовало подготовки. Тот, кто делает предложение не по любви, а из праздности или оттого, что пусто в кармане, должен, как студент лекцию, знать назубок формулу объяснения в любви.

Итак, зачем они сюда явились? Каждый надеялся застать Ружинскую на балконе одну, заговорить с ней, услышать в ответ, если бы никого не было, приветливое слово, а может, и получить приглашение зайти в дом. Надеяться на это втроем — было нелепо.

Но они все же взглянули на балкон и увидели Ружинскую, которая стояла, опершись о перила.

— Je vous salue, madame![106] — громко произнес граф Август.

— Добрый вечер, пани! — тихо промолвил Фрычо.

Януш тоже что-то пролепетал, но слова его были неуловимы, как вздох.

— Добрый вечер, господа! — как всегда, вежливо, но равнодушно ответила Регина, узнав при свете звезд визитеров.

— Мы так давно не имели счастья видеть вас, — проговорил граф.

— Эти несколько дней показались нам вечностью, — вторил ему Вевюрский.

— Ах! — вздохнуло бледное привидение.

— Я была нездорова, — ответила Ружинская.

— О, mon Dieu!.. Mon Dieu!.. — вскричали двое, a третий прошептал:

— Увы!

Наступило молчание. Ружинская в этот вечер, видно, не была расположена разговаривать.

— Когда мы стоим вот так под вашим балконом, — с важностью изрек граф, — это напоминает мне знойную Испанию или пленительную Италию!

— Да. — Фрычо тоже хотел продемонстрировать свои познания в географии. — Сегодняшний вечер поистине испанский, итальянский, греческий. — Он чуть было не сказал «турецкий», но заколебался, ибо не знал, какие вечера в соседней с Грецией Турции.

— Торжественная тишина меланхоличной мелодией звучит в вечернем воздухе, — промолвил Януш.

— Да, вечер чудесный, — сказала Регина, — только немного прохладный. Я боюсь простудиться, поэтому прощаюсь с вами.

И она исчезла, а поклонникам почудился звук, напоминавший зевок.

Под балконом блеснул, очертив полукруг, бриллиантовый перстень графа Августа, взметнулась лиловая перчатка Фрычо, которую он поднял над головой, и сверкнула слеза на глазах у Януша.

Медленно и молча побрели они одной дорогой прочь от балкона.

«Ох, уж этот граф! Только помешал!» — подумал Фрычо.

«Жалкий шляхтич! Кабы не он!» — Граф недружелюбно покосился на Фрычо.

«О бездушные люди, зачем вы разлучаете наши сердца!» — думал Януш, глядя на небо.

Между тем Тарновский ходил большими шагами по комнате и думал. Если бы можно было проникнуть в его мысли и оценить их благородство! Перед его мысленным взором промелькнуло бледное девичье личико и исчезло вдали, потом возник образ одинокой Регины с грустно поникшей головой. Когда его мысли обратились к прошлому, он увидел там Стефана и поставил его рядом с двумя самыми дорогими существами.

Генрик расхаживал по комнате и сосредоточенно думал, время от времени останавливаясь, прикладывая руку ко лбу и что-то говоря, словно в чем-то сомневался. Была уже глубокая ночь, когда он принял решение.

— Будь что будет! — тихо сказал он. — Во всяком случае, это не повредит, а вдруг да принесет счастье!..

Он уложил книги, собрал бумаги и, тихонько приоткрыв дверь, позвал:

— Григорий!

В комнату тотчас вошел смуглый черноглазый Григорий. Генрик показал ему упакованную коробку и долго о чем-то толковал. Григорий слушал внимательно, а когда Тарновский кончил, спросил:

— Ладно, а когда надо ехать?

— Сейчас.

Григорий вышел, и в доме с балконом вскоре погас свет и наступила тишина. Лишь золотые звезды мерцали над ним, слышался величественный шум Немана и огушительный грохот Ротничанки, через каменные преграды бегущей к своему возлюбленному.

Тихая, живописная деревенька Н. была расположена в четырех милях от города. На холме, окруженном пирамидальными тополями, стоял просторный, но скромный помещичий дом и серели стены хозяйственных построек, а по склонам спускались поля, засеянные рожью. Внизу с одной стороны зеленела равнина, по которой белой лентой вилась дорога. С другой — плескались воды Немана, стиснутого высокими, крутыми берегами, поросшими лесом. Под горкой местность была изрезана оврагами — большими и маленькими, склоны которых то щетинились низкорослым сосняком, то блестели белым песком. По дну оврагов с журчаньем стекали в Неман серебристыми нитями ручейки. На равнине за белой дорогой рисовались вдали серые деревушки, за Неманом высокой стеной темнели дубовые и сосновые леса. Напрасно было бы искать там хоть какой-нибудь просвет. Насколько хватал глаз, виднелась черная шумящая стена деревьев, у подножия которой синел Неман, а над ней синела небесная лазурь.

По равнине, где белеет проселочная дорога, скоро промчится локомотив, распустив по воздуху серые космы дыма, а против холма, на котором стоит усадьба, построят железнодорожную станцию. Таким образом, это место было очень важно для тех, кто с помощью железа и пара насаждал здесь цивилизацию. Владелец поместья, уехав на все лето за границу, предоставил дом в распоряжение инженеров, на случай если им понадобилось бы пробыть здесь долгое время.

Был погожий летний полдень, от легкого дуновения ветерка на склонах холма волнами ходила и шелестела колосящаяся рожь. Залитая светом усадьба с горящими в лучах солнца окнами и позолоченными стволами тополей ярким пятном выделялась на фоне темных принеманских лесов. Меж высоких берегов величественно нес свои воды Неман, искрясь и переливаясь на солнце. На широкой проселочной дороге, бегущей по равнине, царило оживление. В этот день в соседнем селе происходила ярмарка. Крестьяне из окрестных деревень, мелкие шляхтичи и евреи — все спешили к месту излюбленного сборища. По дороге сновали самые разнообразные экипажи. Были здесь и легкие пароконные брички, которые гордо катили по дороге, гремя коваными колесами, и скромные повозки, никогда не бывавшие в кузне. В бричках ехали мелкопоместные шляхтичи, их сермяги тем только и отличались от крестьянских, что были почище и получше сшиты. Сидя на облучке, они погоняли низкорослых, но резвых и откормленных лошадок, спеша их повыгоднее продать на ярмарке и взамен так же выгодно купить других. На таких же бричках ехали служащие из окрестных имений. Но эти правили не сами и были одеты по-господски в ослепительно белые жилеты и темно-синие шапки с кистями. Толстощекий румяный пан эконом в накрахмаленном ради праздника воротничке, который подпирал его жирный подбородок, развалясь на сиденье и поглядывая сверху на малых сих, плетущихся за повозками, размышлял о том, удастся ли выгодно купить рабочих лошадей и пригнал ли в город этот растяпа Андрейка телят, которых помещик распорядился продать. За экономом ехал писарь из имения. Этот был не чета прозаичному эконому! Щеголь и обольститель прекрасного пола, он слыл донжуаном среди горничных и ключниц не только в имении, где служил, но и в соседних. Тщательно выбритый, в шапке с кисточкой, под которой волосы были так густо напомажены, что помада таяла на солнце и текла по лицу… Одна рука в белой нитяной перчатке, другая без, чтобы все видели кольцо с бирюзой. Несколько дней назад он проиграл «в зелень» горничной Марьяне фунт фиг и три локтя красной ленты и вот теперь спешил на ярмарку за покупками. Но, думая о Марьяне, коварный соблазнитель поглядывал на ядреных девчат в красных платочках и серых свитках, трясущихся на крестьянских повозках. Медленно тащились по дороге эти некрашеные, некованые повозки, на них сидели крестьяне в темных сермягах или белых рубахах, подпоясанных кушаками. Головы их были покрыты широкополыми шляпами, ноги в лаптях волочились по песку. Передние, почетные места в плетенках занимали замужние женщины и девицы. Их шеи украшали разноцветные бусы, поверх красных платков, окаймлявших здоровые загорелые лица и оставлявших надо лбом лишь узкую прядку льняных волос, возвышались огромные вязанки полевых цветов и злаков. Вперемешку с крестьянскими телегами ехали двуколки, а в них еврей-арендатор или корчмарь, поправляя на голове ермолку и дергая себя время от времени за длинные пейсы, бормотал под нос: «Drei und drei ist sechs, und vierzig ist sechs und vierzig!..»[107]. Изредка доносилось издалека, точно пистолетный выстрел, щелканье кнута, и в гуще демократических повозок с глухим стуком въезжала элегантная коляска, запряженная четверкой рослых лошадей с серебряными шпорами. Это возвращались из костела или ехали на обед к соседям три или четыре дамы в шляпках с перьями и серых накидках. Крестьяне, заслышав щелканье кнута, говорили: «Господа едут!» — и, остановившись, смотрели на коляску, звенящие шоры, серебряные пуговицы на ливрее кучера, смотрели до тех пор, пока сверкающий метеор богатства не исчезал вдали в клубах пыли.