Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Елисеева

И в этот раз, во время коронации, государь сам как-то почувствовал фальшь. Закусил губу. Стал молчалив. Пока ехали из Польши, хмурился. Наконец бросил: "Я их, по крайней мере, не обманываю".

Все следовало менять и надеяться, что нарыв не прорвется раньше времени.

Глава 7

"ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ"

Колеса снова наматывали на себя дорогу, а домом и не пахло.

Ни огня, ни черной хаты,Глушь и снег… Навстречу мнеТолько версты полосатыПопадаются одне…

Так и ездили. С 1828 г. почти не переставая.

Опрокидывание экипажей, и "непроворные инвалиды" случались с завидной регулярностью. Однажды государь сломал ключицу. А в другой раз падение было столь резким, что оба спутника простились с жизнью и в последний миг "хором" подумали об одном и том же: так проходит слава земная.

Год назад, на Дунае, въехали в лес. Эскорт отстал. Кругом темно. Разбойники есть ли, нет ли — не поймешь. Бенкендорф признавался, что за всю жизнь не испытывал такого страха. Охрана императора на нем. А у него в руках ничего, кроме сабли… Едва за опушкой развиднелось, на фоне черного неба засветились огни лагеря. Чьего — неясно.

Государь продолжал что-то обсуждать, а его спутник притих, отвечал на реплики невпопад. Руку держал на эфесе. "Наши, — бросил император. — Костры на равном расстоянии". Действительно, регулярный, "римский" порядок. Вскоре сахарными головами забелели палатки, тоже разбитые через строгие интервалы одна от другой. Оплошал. Даже не стал присматриваться…

Зато в других случаях дорожный опыт Александра Христофоровича брал верх над привычной, дворцовой щепетильностью государя. Он не понимал, зачем в путь непременно жарят гусей и уток. Не знал, как поступать с жирными руками. Почему в шаньгу из гречневой муки запекают яйцо в скорлупе.

Проще было показать. Александр Христофорович разламывал пирожок, нарочито долго тер ноздреватым черным хлебом руки. Потом вынимал яйцо, лупил, ел. Разрывал напополам хрустящую от жареной корочки курицу. Подавал половину государю, который сам вдумчиво катал между пальцами ржаное тесто. Завершив трапезу, снова стирал жир с ладоней хлебным мякишем — и руки опять чистые.

Иногда утром в дороге генерал позволял императору поспать: молодые спят крепко. А сам работал. Как-то на станции набились просители. Губернатор, боясь обременять царственного гостя, их прогнал. "Напрасно, — остановил Александр Христофорович. Государь делами не скучает". Велел всем остаться. Выслушал, чего хотят. Заранее предупредил, какое будет решение. Но, если не согласны, могут сами проверить.

"ПУШКИН-КУКУШКИН"

На дороге же настигали сообщение о Пушкине. Опять не слава Богу! Сбежал из столицы? Может, оно и к лучшему? Бенкендорф послал гневное, но вежливое письмо к обер-полицмейстеру. Получил формальный ответ. А больше-то что? Погуляет, вернется.

Недаром генерал А.Н. Мордвинов — старый, опытный служака — писал, что Пушкин опасен, "как неочищенное перо". Поездка его устроена картежниками, у которых поэт в клещах. Но не по бедности, а по распутству жизни. Каждую ночь банк, шампанское. "Так в ненастные дни занимались они делом". Бывало по молодости и с самим Бенкендорфом. Он ведь только что с медведями не танцевал. Актрис увозить? Пожалуйста — увез аж из Парижа. Самую великую драматическую диву Франции. Больно вспомнить. Вся жизнь напополам. А у Пушкина? Завел невесту. Едет обирать молодых офицеров в карты. Шалопай!

На такие донесения собственных чиновников Александр Христофорович мог только прыскать в платок. Ничего, кроме забавного, они в себе не заключали. "Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! — писал Мордвинов еще в марте. — Предоставьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры… Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют — и конец".

Позднее сын Вяземского Павел подтверждал мнение Мордвинова: "Поездка Пушкина на Кавказ и в Малую Азию могла быть устроена действительно игроками… в простом расчете, что они… встретят скучающих богатых людей, которые с игроками не сели бы играть и которые охотно будут целыми днями играть с Пушкиным, а с ним вместе и со встречными и поперечными его спутниками".

Сие лишь подозрения. Но подозрения правдоподобные. Шулера могли "угощать его живыми стерлядями и замороженным шампанским, проиграв ему безрасчетно деньги на его путевые издержки".

Впрочем, все это — не дело правительства. Ведь высший надзор не нанялся стеречь ни карман поэта, ни карманы тех несчастных, которые сядут с заезжей знаменитостью за зеленые столы. А поскольку Пушкин "из тех людей, у которых семь пятниц на неделе", то ждали его скорого возвращения в Москву или Петербург.

Однако Пушкин поехал далее. Всю дорогу приходили докладные о его выходках. Надо признать, весьма смешные. Вот изрисовал стену в ночлежной избе картинками, а инвалид стер, ворча: "Может, Пушкин, может, Кукушкин, а нам отвечать!" Вот чуть не соблазнил калмычку и, если бы она не ударила его балалайкой, сорвал бы у степной Цирцеи с уст поцелуй с полынным привкусом. Вот в красной рубахе, с длинными ногтями, ходил пугать осетин в деревне и требовал, чтобы им сказали, будто он черт… Те начали швыряться камнями. Дикие люди, простодушные.

А вот то, что заехал к Ермолову, — уже не столь потешно. К Алексею Петровичу все ездили прикладываться, как к Иверской, перед дорогой. Но не надежен. Мало ли что дурное скажет о нынешнем правительстве. Из Москвы доносят, что бывший "проконсул" Кавказа с трудом переносит свое бездействие. Кто виноват? Таланта много. Амбиций тоже.

Зачем он Пушкину? Опальный полководец романтичен. А Паскевич, пользующийся полным доверием и одерживающий вполне официальные победы, — скучен. Романтик будет искать драмы. Коллизии судеб. Хотя вся драма в склочном характере и замашках солдатского императора.

В Кавказском корпусе при грозном Ермул-паше зрел не то чтобы заговор — так, расплодилось гнездо недовольных. Впрочем, кто тогда ходил довольным? Об этом многое узналось на следствии. Вряд ли Алексей Петрович был в чем-то серьезно замешан. Просто покрывал роптунов и показывал свое полное благоволение именно этим людям.

Возьми они завтра власть, и без него бы не обошлись. Как и без многих других. Революционные генералы. Мигом бы сняли царские эполеты — "наплечные кандалы", как их называет Денис Давыдов, — и нацепили бы трехцветные кокарды. Тот факт, что Пушкин решил подружиться именно с Ермоловым, доверия к поэту не прибавлял.

По дороге путешественник шалил, как дитя, вырвавшееся из-под опеки родителей. Садился на казачьего коня и с пикой наперевес преследовал шайки горцев, норовившие нападать на караваны. Называл молоденького офицерика, главу партии, "отец-командир", чем вгонял юношу в краску смущения.

Наконец, в Тифлисе подпал под начальственный взгляд Паскевича, сколь попечительный, столь и придирчивый. Однако, возможно, в столице Грузии командующий поэта не видел, какие бы красочные истории об этом ни рассказывали: Иван Федорович все это время находился на театре военных действий. А Пушкин в мирном городе еще задержался. Игроки? Об этом ничего не известно.

Зато хорошо запомнилось другое. В сердце Грузии хлебосольно и весело поэта чествовала вся тамошняя читающая публика — офицеры, местные чиновники, барышни. Кроме них, явилась горсточка высшего генералитета — "не потому чтобы прочла", а из оппозиции к Паскевичу, заодно и ко всему, что из Петербурга. В обиде за Ермолова любой гонимый мил.

Местная аристократия тоже носила поэта на руках, но совсем из других видов. В Грузии, оказывается, певец, отмеченный рукой Небес, — не то что у нас — чуть юродивый, чуть святой, но в общем добрый малый. На Кавказе поэты вызывают священный трепет и держатся важнее турецких улемов. Ученые, да и только. Правда, они не прыгают на одной ножке, не играют с чумазыми мальчишками в чехарду, не примеряют в лавке все, какие есть, чуреки и не едят арбузы прямо на улице, прислонившись к стене дома, сплевывая семечки под ноги и давясь красным липким соком.

Нет, ничего этого благословенные поэты со времен царицы Тамары не делали и делать не собирались. Но раз у русских так принято…

Посему каждый день для Пушкина накрывался то обед, то ужин, то завтрак на траве десятками почитателей. Наконец, все они соединились, чтобы, арендовав живописный сельский виноградник на крутом берегу Куры, устроить нечто феерическое. В "европейско-азиатском вкусе" со свечами в листве, музыкой, баядерками, шампанским, бродячими поэтами, которые читали свои стихи на десятке местных диалектов. Между ними вклинивались чтецы из поклонников со стихами самого Пушкина.

Напившись и откинувшись на руки друзей, поэт восклицал: "Я никогда в жизни не был так счастлив, как в этот день".