Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Санин

А понадобились помощники Сомову. Не он был пострадавшим, и никто на него не обращал внимания, даже сесть ему оказалось некуда. Присел он на корточки, склонил набок голову — и кап-кап: кровь из горла и носа на пол.

Выработался Сомов весь, до последней жилки.

НОЧЬ В «ХАРЬКОВЧАНКЕ»

К утру метель утихла. Люди поужинали, стали готовиться ко сну. Заглушили двигатели, надели на капоты чехлы и затолкали в отверстия выхлопных труб снежные пробки — на случай нежданной пурги. Трубы изогнутые, забьет их, хлопот не оберешься, три часа будешь проволокой спрессованный снег выковыривать. А не сделаешь этого, отработанный газ пойдет в кабину.

В начале апреля день уже мало чем отличался от ночи, но полные сумерки еще не наступили. Хорошо различались силуэты машин и номера на их стальных боках и дверцах, цистерны, сани…

Как и всегда на стоянках, если снег был не очень рыхлый, тягачи подогнали друг к другу и построили в шеренгу, а в центре, как пастух среди овец, высилась „Харьковчанка“. Она казалась непомерно огромной, палочка-выручалочка, любимая походниками „Харьковчанка“ под номером 21. Гигант, крейсер снежной пустыни! Без малого тридцать пять тонн металла вложили харьковские рабочие в эту машину. Краса и гордость полярного транспорта! Низкий поклон им за этот бесценный подарок. Тягач тоже ростом не обижен, рядом с трактором — великан, но куда ему до „Харьковчанки“! В нее и входить нужно, как в самолет, — по трапу, и приборов у нее в кабине как у самолета, а слева на крыше прозрачный купол с астрокомпасом, „планетарий“, как пошучивают полярники. Кабина водителя и резиденция штурмана, радиорубка, салон для отдыха, он же спальня, туалет, камбуз — полным-полна коробочка, все здесь разместилось, пусть на считанных квадратных метрах, но зато не в каком-нибудь щитовом балке, а в самой машине.

Надежда и опора, страховой полис походника — «Харьковчанка». Заглохнут, выйдут из строя тягачи, но останется «Харьковчанка» — всех приютит, спасет, привезет домой. Только она одна и способна на такое — благодаря мощности, размерам, полной своей автономии.

В салоне на верхней полке смотрел первые сны экипаж — Игнат Мазур и Борис Маслов, на нижней похрапывали Сомов и Антонов, и лишь Гаврилов лежал с открытыми глазами — то ли сказался непробудный двадцатичасовой сон, то ли взбодрили инъекции разных стимуляторов и лекарств, на которые не поскупился доктор. Печь-капельницу загасили только с полчаса назад, и в салоне было тепло, градусов двадцать выше нуля. Гаврилов осторожно, чтобы не потревожить товарищей, высвободил из спального мешка замлевшие руки. Пока еще можно было позволить себе такую роскошь. Мороз быстро пробьет стальные, с многочисленными прокладками-утеплителями стены и с упорством маньяка начнет отвоевывать у жилья градус за градусом. К подъему в салоне будет минус сорок — пятьдесят, и начнется привычная канитель. Дежурному нужно вставать и разжигать печку, но он и не шелохнется: а вдруг кто-нибудь спросонья выскочит из мешка первым? Но чудес на свете не бывает, и под гневным давлением общественности дежурный вылезет в одном белье на лютый холод, быстро оденется, лязгая зубами, и примется за капельницу. А когда температура воздуха в салоне станет плюсовая, поползут из теплых нор и остальные. К этому моменту дежурный уже забудет про свои муки и станет подначивать того, кому дежурить завтра.

Гаврилов вспомнил первую свою зимовку на дрейфующей льдине и домик, в котором жил с дизелистами и поваром. Тогда дежурств у них не было и первым покидал спальный мешок доброволец, то есть не столько доброволец, сколько гонимый нуждой мученик. Все, конечно, старались перележать друг друга и очень веселились, когда кто-либо не выдерживал и начинал с проклятиями одеваться.

Гаврилов хмыкнул, и Алексей встрепенулся: «А? Что?» — спросонья. Успокоенный, спрятался в мешок, засвистел носом.

На льдине печку топили углем, не сравнить с капельницей — коллективным изобретением транспортного отряда. Взяли пустой баллон из-под пропана, вырезали дверцу и сверху насадили трубку с краном-регулятором, а на крыше установили бак с топливом. Проходя по трубке, капли соляра падали на раскаленный таганок, воспламенялись и давали тепло — за полчаса помещение так нагревалось, что хоть в одном исподнем сиди. Не могли походники нарадоваться на свои капельницы, хотя и не очень любили канителиться с золой, и в сильный ветер лезть на крышу и прочищать от снега трубку топливного бака. Но главный недостаток капельницы в том, что нельзя ее на ночь оставить безнадзорной. Как-то в прошлый поход оставили, порывом ветра через трубу задуло огонь, а капли продолжали капать на нагретую поверхность и испарялись. Валера проснулся — весь балок в дыму. Ошалел от угара, но догадался распахнуть дверь, проветрил балок. С того случая закаялись оставлять огонь на ночь…

Гаврилов поймал себя на том, что старается думать о чем угодно, лишь бы увести мысли от происшедшей с ним беды. Как страус — голову под крыло, упрекнул он себя. Замкнуть поезд безбалковой машиной, да еще без рации и ракет! Ну, ракеты, положим, в метель все равно никто б не увидел, а раз шел без рации, значит, не имел права рисковать. Мог погибнуть ни за грош и ребят подвести под монастырь — с живых бы спросили… Как застучало в двигателе и резко упало давление масла, сразу понял, что поплавились подшипники. Но ведь знал же, что машину перед походом не ремонтировали, печенкой чувствовал, что тягач ненадежный, а пошел в хвосте. Поздновато тебе, Ваня, на ошибках учиться, годы не те. Выжить-то выжил, да не стал ли обузой?

Вспомнил, как в сорок первом каратели сжимали кольцо вокруг партизанского лагеря. «Юнкерсы» наугад сыпали на лес бомбы, а партизаны, полумертвые от усталости, многие километры тащили его, беспомощного, на самодельных носилках. Молил: оставьте, братишки, дайте только пистолет и парочку гранат — не оставили, вынесли. Но тогда хоть оправдание перед совестью было — три дырки в груди…

Глубоко вдохнул и выдохнул воздух — грудь тяжелая, застуженная. Люди придумали вещи удачнее, чем природа придумала самих людей. Бесхитростная лампочка горит в полную силу до самого своего конца. Так бы и человеку: полнокровная, полезная жизнь и мгновенный конец. Верил бы в бога, попросил бы у него; дай месяц здоровья, чтоб довести поезд! Один только месяц, а потом забирай, в ад или в рай, куда хочешь… Глупо, одернул себя Гаврилов, забивать голову фантазиями, в строй нужно войти. Так и скажу Алексею: хоть огнем жги, всю шкуру продырявь, но поставь на ноги!

Когда выписывался из госпиталя, майор медицинской службы признался: «Ну, лейтенант, попал ты в историю, о твоем выздоровлении сам Вишневский докладывал на конференции. Чудо, и только! Будешь жить сто лет с таким организмом». Тридцати тогда еще не было, трое суток мог не есть и не спать, за всю войну ни разу не чихнул… До ста лет почти пятьдесят, на, возьми их и дай месяц, один месяц!