Каспар, Мельхиор и Бальтазар - Мишель Турнье

Когда Таор наклонился, чтобы поднять с земли второй из найденных им самим лепестков, над его головой вдруг просвистела стрела, которая, дрожа, засела в стволе фигового дерева. Таор приказал всем остановиться и сбиться в кучу. А вскоре трава и деревья вокруг зашевелились, и путешественников окружила толпа людей с телами, расписанными зеленой краской, в одежде из листьев и с головными уборами из цветов и фруктов.

— Баобалисы, — прошептал Сири.

Их было сотен пять, и все они направили стрелы своих луков в незваных пришельцев. Сопротивляться было бесполезно. Таор поднял вверх правую руку — знак, понятный всем и призывающий к миру и переговорам. Потом Сири в сопровождении двух проводников, нанятых в Эйлате, подошел к расступившимся перед ним стрелкам. И все трое исчезли и возвратились только по прошествии двух долгих часов.

— Удивительное дело, — рассказывал Сири. — Я видел одного из их вождей. Он же, очевидно, первосвященник. Племя пользуется довольно большой свободой. Нас приняли не так уж плохо, потому что наше появление здесь совпало, по счастью, с воскресением богини Баобамы, матери баобабов и прародительницы баобалисов. Может, это просто совпадение. Но не сыграла ли известную роль в так называемом воскресении Баобамы наша Ясмина? Скоро мы это узнаем. Я просил, чтобы нам позволили поклониться Баобаме. Ее храм находится в двух часах пути отсюда.

— Но где же Ясмина? — волновался Таор.

— То-то и оно, — загадочно ответил Сири. — Меня не удивит, если мы вскоре ее найдем.

Тронувшийся в путь маленький отряд, впереди, позади и с обеих сторон которого шла целая армия зеленых людей со все так же натянутыми луками, являл собой грустное зрелище: казалось, горстку пленников силой уводят победители — принц Таор и его товарищи именно так и воспринимали происходящее.

Храм Баобамы занимал пространство, ограниченное четырьмя баобабами: они образовали правильный четырехугольник и составляли как бы опору здания. Храмом служила довольно просторная хижина, убранная наподобие тех деревьев-гробниц, какие уже видели Таор и его спутники. Плотная соломенная крыша, лишенные окон стены из тонких планок, сплошь увитые жасмином, вьюном, аристолохией и пассифлорой, — все, как видно, имело целью создать и поддерживать внутри тенистую прохладу. Вооруженные люди держались поодаль от храма, чтобы место поближе к нему освободить для музыкантов, которые дули в тростниковые дудки, били, как в барабан, сухими пальцами по коже антилопы, натянутой на бутылочную тыкву, или, заменяя целый оркестр, исступленно трясли и ногами, обвешанными погремушками, головой, увенчанной медными кружками, и пальцами, на которых висели трещотки. Таор и его свита вступили под балдахин из бамбука, покрытого бугенвиллией, который был водружен перед входом в храм. Внутри они сначала оказались в своего рода прихожей, служившей сокровищницей и ризницей. Здесь висели на стенах и лежали на подставках громадные ожерелья, расшитые седельные ковры, золотые колокольчики, балдахины с бахромой, серебряные оголовья уздечек — в этой громадной роскошной сбруе богиня должна была являть собой живую раку. Но в настоящую минуту на Баобаме не было никакого убранства. У гостей, поднявшихся на три ступеньки и взошедших на приподнятую над полом площадку, дух занялся, когда они увидели, что на носилках, устланных лепестками роз, со взором, исполненным неги, возлежит Ясмина собственной персоной. Можно было подумать, что она их ждала, потому что в ее голубых глазах блеснули вызов и ирония. В золотистой тени храма только два больших опахала из дрока, приводимые в движение снаружи, медленно колыхались под потолком, освежая воздух. Настало долгое благоговейное молчание. Потом Ясмина развернула хобот и его нежным и ловким, как маленькая пятерня, кончиком взяла из корзины фаршированный медом финик и положила на свой трепещущий язык. Тогда принц подошел ближе, открыл шелковый мешочек и высыпал на ее носилки пригоршню розовых лепестков, тех, что он сам и его спутники подобрали на земле и что привели их сюда. То был знак почтения и непрекословия. Ясмина его так и поняла. Поскольку Таор оказался поблизости от нее, она вытянула хобот и коснулась его кончиком щеки принца. Это было и выражение любви, и прощание, и сладкая покорность судьбе, и Таор понял, что его любимая слониха, которую из-за сходства толстокожих с баобабами произвели в идолы, обожествили и которой целый народ поклоняется как матери священных деревьев и праматери людей, — словом, он понял, что для него и его товарищей Ясмина потеряна навсегда.

На другое утро они продолжили свой путь к Вифлеему в сопровождении оставшихся трех слонов.

* * *

Эта встреча была судьбоносна, неотвратима, от начала времен начертана на звездах и в сути вещей, произошла она в Етаме, диковинном краю, где шепчутся источники, уходят вглубь провалы пещер и щетинятся развалины, в краю, по которому прошла История, все опрокидывая на своем пути, но не оставляя никаких внятных следов, — так бывает с раненными в лицо: они страшно изуродованы, а рассказать ничего не могут. И однако встреча тех троих, что возвращались из Вифлеема — пешком, верхом на лошади и на спине верблюда, — с тем, кто шел к боговдохновенной деревне со своими слонами, была озарена мирным и проникновенным светом. Они не могли не встретиться на берегу трех искусственных прудов, известных под именем Соломоновых, когда после целого дня пути по жаре и пыли приготовились спуститься к воде по ступеням, выбитым прямо в камне. И тотчас благодаря тайному сродству пути всех четверых они узнали друг друга. Они обменялись приветствиями, потом помогли друг другу совершить омовение, словно окрестили друг друга. А потом разошлись, чтобы по общему уговору сойтись у костра, где горели ветви акаций.

— Вы видели Его? — был первый вопрос Таора.

— Видели, — ответили хором Каспар, Мельхиор и Бальтазар.

— Кто Он — принц, царь, император, окруженный великолепной свитой? — продолжал расспрашивать Таор.

— Это крохотный ребенок, родившийся на соломе в хлеву, между волом и ослом, — ответили трое.

Мангалурский принц молчал, пораженный недоумением. Тут, наверно, что-то не так. Тот, кого ищет он, — Божественный Кондитер, раздающий такие упоительные яства, после которых никакая пища уже не идет в рот.

— Говорите не все хором, — наконец попросил Таор, — а то я никогда ничего не пойму.

Потом, обернувшись к самому старому из них, Таор попросил его объясниться первым.

— Моя история долгая, не знаю, с чего ее начать, — заговорил Бальтазар, озадаченно поглаживая седую бороду. — Я мог бы рассказать тебе про некую бабочку моего детства — мне показалось, что на склоне моей жизни я увидел ее в небе. Священники уничтожили ее, но, как видно, она воскресла. Можно поговорить и об Адаме, о двух Адамах, если ты понимаешь, что я имею в виду; об Адаме, который стал белым после грехопадения и кожа которого напоминает смытый пергамент, и о чернокожем Адаме до грехопадения, который весь покрыт знаками и рисунками, как иллюстрированная книга. Можно еще вспомнить греческое искусство, посвященное только богам, богиням и героям, и более человечное, более обыденное искусство, которого все мы алчем и предтечей которого, несомненно, станет мой юный друг вавилонский художник Ассур…

Все это покажется слишком путаным тебе, кто пришел издалека со слонами, груженными сладостями. Поэтому я ограничусь главным. Знай же, что я с детства обожал рисунок, живопись и скульптуру, но всегда наталкивался на непримиримую враждебность церковников, ненавидящих всякое художественное творчество. Я не одинок. Мы побывали у Ирода Великого. Он только что потопил в крови мятеж, к которому подстрекнули священники из-за золотого орла, водруженного по приказу Ирода над главным входом в иерусалимский Храм. Орел погиб. Священники тоже. Такова жестокая логика тирании. Я всегда надеялся ее избежать. Я стал искать ответ в источнике этой драмы — в ее единственном источнике — первых строках Библии. В Библии говорится, что Господь создал человека по образу своему и подобию, и это не просто избыточное красноречие, два этих слова как бы пунктиром обозначили грозный и роковой разрыв, который мог произойти и в самом деле произошел после грехопадения. Когда Адам и Ева ослушались Его велений, их истинное богоподобие было уничтожено, однако они сохранили как бы его след, лицо и плоть, неизгладимый отсвет божественной яви. С тех пор проклятие тяготеет над лживым образом, сохраненным человеком после его падения, — так свергнутый царь мог бы поигрывать скипетром, ставшим смешной погремушкой. Вот этот-то образ, лишенный подобия, и осуждает Второзаконие, против него и ополчается духовенство в моей стране и в стране царя Ирода. Но я не считаю, как Ирод, что потоки крови могут разрешить все трудности. Я не настолько ослеплен любовью к искусству, чтобы отринуть веру, в которой я рожден и воспитан. Священные тексты передо мной, они вскормили меня, я не могу их предать забвению. Образ и в самом деле может быть лживым, искусство способно обманывать, и яростная война между идолопоклонниками и иконоборцами продолжается и в самом моем сердце.