Диктат Орла - Александр Романович Галиев

суше.

— В сибирском правительстве — одни эсеры и кадеты! — заявил Лотарев. — Мне смешно слышать от красных о якобы бурной реакционности Колчака. Александр Васильевич — адмирал, фигура, я слышал, романтическая и благородная, но он не военный стратег и не политический лидер.

— Что ж, вам не нравится Верховный? — спросил Матвей.

— Нельзя, чтобы он нравился, или не нравился; я могу его признавать, или не признавать — и я признаю, потому как почитаю единение за благо. Но при этом же я считаю, что Колчак совершенно не на месте, а повсеместное удержание власти в руках конституционалистов и левых — путь к нашему поражению.

— Но что же плохого в конституции? — спросил Бык. — Вы, наверное, понимаете ее как брошюрку социалистов, от которой душится вся державная власть. Я смею с вами не согласиться, господин поручик, конституция, если кратко, это всего лишь единый свод законов государства. Вот и все.

— Я сейчас расскажу вам, что такое единый свод законов государства, — продолжал Лотарев (надо отдать ему должное — во время своих громких заявлений он не повышал голоса выше позволенного и не делал злобных выражений; он только выплескивал накопившиеся мысли, которые, видно застоялись). — Конституция это не простой свод законов, это такой свод, который закрепляет свободу слова, собраний и религий. Конституция это такой свод, который закрепляет обязательную власть парламента: Государь обязан делить свою державную, как вы успели выразиться, власть с… с адвокатами и писателями!

Тут Лотарев резко дернул головой и отвернулся, а Михаил смутился и сделал несколько грустное выражение — его задело упоминание адвокатов.

— Дайте догадаться, господин Лотарев, вы одобряете черту оседлости? — Матвей усмехнулся второй раз за вечер. Никто не сказал бы точно, согласен старший Геневский с Лотаревым или нет.

— Разумеется. Вы читали, господин полковник, Статистические ежегодники? Ясно видно: еврейские погромы в сотни раз возросли во время революционных восстаний. Не старые реакционеры бьют евреев, а новые демократы; старые евреев прятали от демократов ради своей и их собственной — еврейской — безопасности.

— Интересно вещаете. Варваре вещали? — спросил Матвей.

Лотарев выпрямился, захотел было застегнуть пуговицу френча, но все были застегнуты.

— Никак нет, господин полковник, — ответил он, — такие разговоры не для женщин.

— Так вы, должно быть, — продолжал Матвей, — не любите и Деникина? Зачем же воюете под его командованием? Есть ведь и другие генералы.

Михаил поостыл и стал лишь привычно, с любопытством, наблюдать за разговором. Старичок-полковник тоже затих, но наблюдал несколько боязливо. Бык смотрел на Матвея и Лотарева, словно они был далеко — упер подбородок в руку, нахмурился и глядел в упор с жадным интересом, хотя расстояния до них не было и аршина.

— Не люблю. Но я был здесь, в Одессе, когда воссоздавали Преображенский полк. Я не мог не прийти, я — военный, не мне обсуждать и осуждать приказы. А люблю я, знаете кого: Май-Маевского, сибирского Дитерихса, любил Келлера за его жаркую преданность… Да будто сами не знаете. Люблю дроздовцев.

— Господа, — тихо сказал Михаил и снова встал, — давайте не станем ругаться: все мы бьемся за то, за что жаром дышат генералы Дитерихс и Май, за что сражались и умерли генералы Келлер и Дроздовский. Давайте выпьем за упокой души… Нет, нет….

— Что ты, как язычник, — сказал Матвей.

— Нет, прошу меня простить. Не за упокой. Но за победу их дела — за победу русской монархии в этой черной войне!

Встали все. Подошла и Варвара с подругами, подняли бокалы, стали чокаться…

***

— Скорей, братцы, за Дроздовского! — Туркул, обезумевший, тяжело дышащий бежал через буран пуль вперед — атаковали бесконечно, без передышек и отдыха. Казалось, что на Москву не наступали, не шли, казалось, что на Москву бежали.

Вступили на курскую землю. Дмитриев, Севск, Комаричево — чем ближе к Орлу и центру мира подходили дроздовцы, тем больше глаза Туркула светились одному ему известной призрачной тревогой. Он становился дерганнее, резче, гнал войска вперед. Не стоило указывать ему на это, — полковник бы мигом спрятал тревогу глубоко в глаза и мирно отшутился. Мол, чего вы, господин капитан, каркаете: вокруг уже Московией пахнет. Туркул, конечно, знал, что Орел освободят. Но он не знал, что будет дальше.

Полковник все гнал и гнал вперед, залившись по́том по горло, он яростно и упорно маневрировал, водил свой полуторатысячный полк среди адских бесконечных сонм, брал села и города. Курская губерния… Орел был близок, но медлить было нельзя, нельзя было останавливаться. Ведь после Орла каких-то три сотни верст до Москвы и — победа. Три сотни верст можно пройти за неделю, если будет приказано. Вперед, на Орел! Вперед, на Тулу! Вперед, на Москву!..

Веяло черной метелью. Веяло первобытной, девственной, предрассветной землей. И не ясно, откуда — армия, словно сам Туркул, бежит вперед, никого не нужно подгонять. Неужели в освобождаемых городах было столько большевистского смрада, что он заполнял ноздри и души? Неужели солдаты и офицеры глядели на великое множество притеснений, грабежей, убийств и сами от того видели впереди лишь притеснения и убийства? Неужели черный дух настолько впитался в русскую землю за два с половиной года безумства? Или, в самом деле, сам рок и сама судьба оставляли этот след: дуют страшные ветра по выжженной земле, на которой уже не будет человека.

Сам Геневский испугался. Не поражений даже испугался, не своих ранений или смерти, нет. Он испугался того черного будущего, которое вдруг увидел в курских лесах и равнинах; он испугался того страшнейшего смешения родной русской природы и неродной убийственной жестокости. Он испугался, что жестокость по природе своей станет сильнее благородства и свободолюбия, испугался, что величественная страсть этого черного ветра сдерет с души все чистое и покойное. Да, сказать проще, он действительно испугался поражения и смерти, — но не военного поражения: Геневский испугался поражения человека; смерти человека, как такового.

***

Но не будем спешить и гнать к концу октября, вместо этого следует немного вернуться. Сентябрь был теплым. Сопротивление противника по всему фронту было сломлено; большевик, было перешедший в контратаку на Харьков, везде разбит и изгнан. Дроздовские полки успешно форсируют реку Сейм. 1-й дроздовский полк Туркула в 1600 штыков и 2-й дроздовский полк Манштейна в 900 штыков раскалывают большевистские силы. Дроздовцы — один из авангардов новой более чем стотысячной русской армии — верно и быстро двигаются на север.

Но движение вперед затруднялось: на этом берегу Сейма болотистая местность разделяла фронт: дроздовцы оказались отрезанными от корниловцев — другого добровольческого авангарда. Последние занимали железную дорогу от освобожденного Курска к Орлу. Никакого соперничества