Поворот к лучшему - Кейт Аткинсон

— Вы там были? Вы что, профессиональный свидетель, разгуливаете по улицам в поисках преступлений?

— Нет, это мое проклятие.

Она рассмеялась:

— И кто же вас проклял?

— Думаю, я проклял сам себя. — Потому что он явно идиот.

Смех делал ее другим человеком.

— Я видел, как он ударил кого-то бейсбольной битой, а через несколько часов он нападает на меня, угрожает, говорит, чтобы я держал рот на замке. Он знал, как меня зовут. Откуда он мог это узнать?

— Значит, вы были единственным свидетелем того происшествия?

— Нет, — ответил Джексон, — там были десятки свидетелей. Он не видел меня, и у него было куда больше причин искать парня, который его остановил, — какой-то парень швырнул в него портфель. Может быть, он и его «предупредил».

— Или, может быть, он — обычный грабитель, а то, что он вам угрожал, вы просто придумали.

— Придумал?

Луиза слушала его с таким вниманием, он решил, что она ему верит. Джексон внезапно почувствовал себя обманутым.

— Давайте посмотрим, что у нас есть, — сказала она. — Вы говорите, что стали свидетелем дорожной разборки, и заявляете, что предполагаемый зачинщик происшествия впоследствии на вас напал, — хотя сами признали себя виновным в нападении на него, — вы заявляете, что нашли труп, но ваши слова ничем не подтверждаются. Вы — миллионер, но только и делаете, что нарываетесь на неприятности. Согласитесь, Джексон, на бумаге это выглядит паршиво.

Она вдруг назвала его по имени, и это удивило Джексона больше, чем отсылка к его биографии, но, с другой стороны, она ведь не могла не навести справки. Из них двоих глупцом был он — с синяками и обвинительным приговором.

— У вас на губе кровь, — сказал он.

21

Мартина разбудило рассветное пение птиц, и это показалось ему крайне странным, несмотря на то что его рассудок был еще затуманен сном. Откуда здесь птицы? И точно, вскоре он понял, что то не пернатый хор, а звонок мобильного.

Он пошарил в поисках очков и смахнул телефон на пол. Даже в очках ему казалось, что глаза замазаны вазелином. Когда он наконец добрался до телефона, тот уже перестал чирикать. Мартин всмотрелся в экран: «1 пропущенный вызов». Он открыл список звонков. Ричард Моут. Наверное, недоумевает, куда он запропастился, хотя Моут не из тех, кто станет беспокоиться о других. Скорее, ему нужны деньги или еще что-нибудь.

Он положил телефон на прикроватную тумбочку и уперся взглядом в женщину, привязанную к столбу и объятую пламенем. Разинутый в вопле рот, огонь подбирается к телу. Это была висевшая на стене репродукция гравюры на дереве, подпись гласила: «Старый Эдинбург». Когда осушили Нор-Лох,[63] чтобы разбить на его месте парк Принсез-стрит-Гарденз, выяснилось, что озеро служило не только хранилищем городских нечистот и отбросов, но и местом упокоения городских ведьм, — руки и ноги у скелетов были связаны крест-накрест, точно у кур, подготовленных для жарки. Эти женщины, те, что утонули, считались оправданными. Мартин никогда этого не понимал — казалось бы, невиновность должна придавать воздушную легкость и удерживать на поверхности, а зло, напротив, тянуть на дно, в склизкий, вонючий ил.

Теперь на том месте, где когда-то сжигали ведьм, был дорогой ресторан, там обедали сливки эдинбургской буржуазии. Вот так устроен мир, все совершенствуется, но не становится лучше.

У Мартина ломило шею, а руки и ноги затекли так, словно их на ночь скрутили в узлы, словно его тоже связали, как курицу. Он был на кровати, хотя не помнил, как ложился рядом с Полом Брэдли. Не помнил, как снимал очки и ботинки. Он с облегчением отметил, что полностью одет. В комнату проник запах жареного бекона, и Мартина затошнило. Он всмотрелся в цифры электронных часов в радиоприемнике у кровати: двенадцать. Неужели он так долго спал? Никаких следов Пола Брэдли — ни сумки, ни куртки, ничего, — как будто его никогда и не было. Он вспомнил про пистолет, и у него екнуло сердце. Он провел ночь в одном номере (в одной постели!) с совершенно незнакомым человеком, у которого был пистолет. С наемным убийцей.

Мартин осторожно расправил затекшие члены и спустил ноги на пол. Поясницу тут же пронзила резкая боль. Когда немного отпустило, он встал и шаткой походкой отправился в ванную. Во рту был привкус картона, а голова казалась огромной и слишком тяжелой для тоненькой шеи. Похоже на ощущения после выхода из наркоза. В кратком приступе паранойи его накрыло мыслью, что Пол Брэдли — член преступной группировки, ворующей органы у невинных людей. А может, отравление углекислым газом? Начало пресловутого летнего гриппа или конец похмелья от «Айрн-брю»?

Мартин утолил жестокую жажду химической на вкус водой из крана и обсмотрел себя в зеркале над раковиной — вроде никаких операционных шрамов. Рогипнол?[64] Изнасилование на свидании? (И что же, он не почувствовал?) С ним что-то случилось, но он понятия не имел, что именно. Ему дали какой-то наркотик и он лишился разума? Но зачем и кому это понадобилось? Разве что богам, которые решили его наказать. Долго же они ждали, ведь прошел уже год, как он вернулся из России, год с того происшествия.

В последний день гид Мария отпустила их гулять по рынку где-то за Невским проспектом, где бесконечные палатки ломились от сувениров: русские куклы одна в другой, лакированные шкатулки, расписные пасхальные яйца, коммунистическая атрибутика и меховые шапки с красноармейскими кокардами. Но в основном куклы, тысячи кукол — легионы и легионы матрешек, не только тех, что стояли на прилавках, но и тех, которых видно не было, — спрятанные друг в друга, снова и снова повторяющиеся и уменьшающиеся, бесконечная череда зеркальных отражений. Мартин представил, как напишет книгу — что-то в духе Борхеса, где каждая история будет содержать в себе зерно последующей и так далее. Конечно, никакой Нины Райли — та могла осилить только линейное повествование, — скорее, нечто интеллектуальное (и подлинное).

Раньше Мартин как-то не задумывался о матрешках, но здесь, в Санкт-Петербурге, они были просто вездесущи и неизбежны. Его товарищи по путешествию, в мгновение ока превратившиеся в знатоков русского народного творчества, без умолку трещали о том, каких кукол повезут домой, прикидывали, сколько матрешек получится купить на обмененные рубли, и сходились во мнении, что русские обдирают их как липку и уж надо постараться отплатить им тем же. «Они пришли к капитализму, — сказал кто-то, — так пусть мирятся с адскими последствиями». Мартин не понял, в каком смысле тот использовал слово «адский» — в эмфатическом или описательном. Он и раньше замечал, что в подобных поездках туристы обязательно заболевают ксенофобией и, наслаждаясь волшебством Праги или красотами Бордо, горстка англичан все равно считает местное население врагом и ведет непрестанные арьергардные бои.

Магазин в фойе их кишащего тараканами отеля — духота, яркий свет, зеркальные стены — предлагал матрешек по совсем уж взвинченным ценам. Никто в этом магазине ничего не покупал, и как-то вечером Мартин провел там целый час, изучая ассортимент под разочарованным взглядом продавщицы («Я просто смотрю», — бормотал он виновато), изучая, оценивая и сравнивая кукол, готовясь к рискованной сделке на петербургских улицах. Матрешки были большие и маленькие, долговязые и приземистые, но все на одно лицо: маленький рот бутончиком и большие голубые глаза, широко распахнутые в вечном ужасе секс-куклы.

Еще были куклы в виде кошек, собак, лягушек, американских президентов и советских генсеков, наборы из пяти кукол и из пятидесяти, матрешки-космонавты и матрешки-клоуны, грубо разрисованные и искусно расписанные настоящими художниками. Когда Мартин вышел из гостиничного магазина, у него кружилась голова и перед глазами плыли бесконечные отражения кукольных лиц, а когда он улегся на свою узкую, неудобную кровать, ему приснился взирающий на него с неба огромный масонский глаз, который превратился в глаз, нарисованный на дне ночного горшка его бабушки, со скабрезной надписью: «Все вижу, никому не скажу». Мартин проснулся в холодном поту — он уже много лет не вспоминал бабушку, не говоря уже о ее ночном горшке. Она родилась в Викторианскую эпоху и так в ней и осталась, ее мрачное, угрюмое жилище в рабочем Фаунтинбридже было задрапировано шенилью и плесневелым бархатом. Она так давно умерла, странно, что он вообще ее помнил.

— Куплю одну куклу для своей внучатой племянницы, — сказал умирающий бакалейщик, бредя рядом с Мартином по торговым рядам.

Снова пошел снег, большие влажные хлопья таяли, соприкасаясь с асфальтом и человеческой кожей. Накануне тоже шел снег, и теперь улицы затопила серая слякоть. Воздух был неприветливый, пропитанный холодной сыростью. Бакалейщик решил купить меховую шапку-ушанку и сцепился с продавцом, пытаясь сбить цену. И какой смысл торговаться, если стоишь на пороге смерти? Может, бакалейщик и не думал умирать, а придумал все, чтобы привлечь к себе внимание.