Баланс столетия - Нина Молева

Тишина. Тикают часы. Где-то шумит улица. Тревога — она словно выползает изо всех углов. Тревога и неуверенность. «Ничего особенного не было. Простуда. Из Москвы, как узнали, прислали кремлевских специалистов. Всех привычных, своих — вон! И вот…»

Через несколько лет, за час до смерти профессор Галкин выдавит из себя роковое слово: «Убили…»

«Серафима Васильевна, супруга Ивана Петровича, сказала, что 8 декабря 1935-го академик отправил еще одно письмо Молотову. В Ленинграде что ни ночь машинами людей в Кресты вывозили. За одних, как всегда, головой ручался. За всех вместе просил. Молотов ответил. Мол, отдельные факты проверим, в остальном советская власть ошибаться не может. Одернул Ивана Петровича. Зло одернул. А через месяц его не стало… Серафима Васильевна сказала, что на моем портрете он будто готовиться начал к новому письму. Молчать бы все равно не стал. И копию молотовского ответа мне дала, после которого сон потеряла. Вот». И Нестеров читает:

«Академику И. П. Павлову.

Ваше письмо от 21 декабря Совет Народных Комиссаров получил. Должен при этом выразить Вам свое откровенное мнение о полной неубедительности и несостоятельности высказанных в Вашем письме политических положений. Чего стоит, например, одно противопоставление таких представительниц „культурного мира“, как империалистические державы — Англия и Соединенные Штаты, огнем и мечом прокладывавших себе путь к мировому господству и загубивших миллионы людей в Индии и Америке, так же и теперь ни перед чем не останавливающихся, чтобы охранять интересы эксплуататорских классов, — противопоставление этих капиталистических государств нашему Советскому Союзу, спасшему от гибели миллионы людей путем быстрого выхода из войны в 1917 году и провозглашения мира и успешно строящему бесклассовое социалистическое общество, общество подлинной высокой культуры и освобожденного труда, несмотря на все трудности борьбы с врагами этого нового мира.

Можно только удивляться, что вы беретесь делать категорические выводы в отношении принципиально-политических вопросов, научная основа которых Вам, как видно, совершенно неизвестна. Могу лишь добавить, что политические руководители СССР ни в коем случае не позволили бы себе проявить подобную ретивость в отношении вопросов физиологии, где Ваш научный авторитет бесспорен…

Копии Вашего письма и моего ответа мною посланы президенту Академии наук А. П. Карпинскому».

У Нестерова дрожат руки. «А насчет вмешательства… Не знаю, как с физиологией, а с искусством все совсем не так. Выставка к 20-летию революции — вся расписана по темам, каждая будущая картина уже куплена. Сначала солидный аванс, после окончания холста — расчет. И название выставки готово. „Индустрия социализма“».

Кто-то вспоминает темы — к такому, знаете ли, надо привыкнуть: «Колхозники читают Сталинскую Конституцию», «Доклад товарища Сталина на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов», «Партийная чистка», «Брат-предатель». Но, конечно, всех опережает Александр Герасимов. У него целых две темы, и самых дорогих по расценке: «На совещании у товарища Серго» и «Награждение Серго орденом Ленина». Лидия Ивановна не может сдержаться: «Этот фельдшер?!» Ее останавливают: «Второй Киров».

«А вы, Михаил Васильевич?» — «Что я? К подобным темам не тщусь, а мои им не нужны. Вот и нашего молодого человека хочу порекомендовать Аристарху Лентулову. Лентулов и преподавать умеет, и к молодому поколению ближе…»

NB

1936 год. 20 июля. С аэродрома в Щелкове вылетел на Дальний Восток самолет АНТ-25, пилотируемый Чкаловым, Беляковым и Байдуковым. Полет кончился на острове Удд.

15 августа газета «Известия» сообщила о предании суду Каменева, Зиновьева и других. Уже на следующий день во всех газетах были опубликованы резолюции митингов рабочих, колхозников, ученых, деятелей культуры, партактивов и партсобраний, единоличные и коллективные письма с требованием уничтожить «гадов» и выражением личной преданности товарищу Сталину.

Суд проходил в Октябрьском зале Дома Союзов, в присутствии иностранной прессы.

18 августа газета «Известия» опубликовала письмо:

«Из Парижа. Председателю Совнаркома. Несмотря на то, что обвиняемые — Зиновьев и его товарищи — всегда были злейшими врагами Социалистического интернационала и Международной Федерации профсоюзов, мы не можем воздержаться от просьбы, чтобы им были обеспечены все судебные гарантии, чтобы им было разрешено иметь защитников, совершенно независимых от правительства, чтобы им не был вынесен смертный приговор и чтобы, во всяком случае, не применялась какая-либо процедура, исключающая возможность апелляции. Председатель Международной Федерации профсоюзов Ситрин».

Осень. Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН) был преобразован в Соловецкую тюрьму особого назначения (СТОН).

Софья Стефановна сама настояла на покупке: уголок бывшей богатой дачи, клочок земли с десятком деревьев. Клумба с расчехрастой елкой посередине. Песок. Свист паровозов… Малаховка.

Причин для покупки множество, но не о всех она скажет даже дочери. У Татьяны Ивановны работа, она ведет в Горной академии курс электрических машин, мечтает написать учебник, ее пригласили во Всесоюзную угольную академию читать лекции для руководящих работников.

Приезжать в Малаховку знакомым проще, чем на Пятницкую. После нэпа стало принято выезжать летом «на дачу» — снимать комнатушку без удобств за городом, ютиться на раскладных кроватях, готовить еду на примусах в той же клетушке или под открытым небом. Зато можно отдохнуть от коммуналок.

По субботам и выходным дням развешивают гамаки. Выносят в садики столы для обедов и чаепитий. Приглашают знакомых. Заводят патефоны. Непременно во что-то играют. И толпами прогуливаются по соседним улицам.

Софья Стефановна приобрела этот дом зимой, когда верхушки заборов еле виднелись над пышными сугробами и хлопья снега падали от одного звука голоса, спугивавшего стаи синиц и красногрудых снегирей. К дому вела узкая тропка, и в соседних домах еще не зажигались первые огни. Улица носила название Тургеневской. На огромной террасе одной из ее дач едва родившийся Художественный театр играл свою «Чайку». Тезавровский бесконечно повторял подробности не слишком понятного зрителям спектакля, с которого начинал свою работу на сцене.

Улица заканчивалась огромным деревянным театром с колоннадой посередине публичного сада. До революции там играли все столичные труппы и выступал с концертами Шаляпин. Теперь славившийся когда-то цветниками сад был вытоптан. На месте розария сколочена танцевальная площадка, где вечерами надрывался крошечный оркестрик и кружилась в вальсе и вальсе-бостоне молодежь — фокстроты, танго, как и все западные танцы, были строжайше запрещены. В театре свистел ветер — дощатые стены рассохлись. В ложах бархатная обивка кресел совсем протерлась. В партере вместо кресел стояли скамьи. Звук хрипел. Кадры на экране часто шли густой рябью. В день было три сеанса. Фильм менялся каждый понедельник. Никаких лент, кроме советских, к прокату не допускалось.

В круговороте летних малаховских будней, казалось, терялись те, кому было опасно находиться в Москве. О столице напоминал целый город детских домов, в том числе для детей врагов народа. Случалось, родители успевали сказать им, чтобы они покинули Москву, своим ходом добрались до малаховского приемника и объявили себя сиротами, потерявшими всех родных.

Раскрыть такой секрет ничего не стоило. Директор детского дома Елена Ивановна Шелапутина не хотела этого делать. Потомственная учительница (ее отец преподавал в малаховской гимназии — когда-то существовала и такая), она не имела собственной семьи и жила теми, кого судьба лишила родителей. Она просто молчала. Просто не задавала вопросов.

* * *

Александр Таиров заказал Сигизмунду Доминиковичу инсценировку «Евгения Онегина»! Приближался столетний пушкинский юбилей, и намечались какие-то неслыханные по размаху торжества. Одновременно с процессом Каменева и Троцкого. Роль Татьяны предназначалась Алисе Коонен, и на первой же читке в Камерном театре стало ясно, что пьеса получилась.

Конечно, одобрения постановщика и труппы было недостаточно. Надо всем происходящим в искусстве довлела в качестве первой ступени цензуры — наука! Пушкиноведы должны были сказать свое веское слово о «соответствии духу великого поэта» каждой строчки драматурга. Самое удивительное, что они делали это с усердием рецензентов фундаментального научного труда. Одно имя сменялось другим: Сергей Бонди, Михаил Цявловский, Викентий Вересаев…

Казалось, у Кржижановского лопнет терпение. Его успокаивали всей семьей. Репертуарный комитет согласился на четвертый по счету вариант, худший по сравнению с первым. И все же художник Осьмеркин уже делал эскизы декораций и костюмов. Сергей Прокофьев, оказавшись на очередной читке, тут же сел за рояль и начал писать музыку к спектаклю, искать свое собственное (и это после Чайковского!) решение. Партитура была готова через две недели.